Степь

Бабка знала, от чего умер отец. Он сказал ей о диагнозе, когда она пришла его навестить. Они сели у крыльца больницы, дальше он идти не мог, не было сил. Врач сказал ему, что, возможно, это будет его последний разговор с матерью. Так и вышло. Бабка не верила в то, что отец мог сам получить ВИЧ и передать его Илоне. Она всегда выгораживала его, даже когда в школе он избил одноклассника, она не поверила директору и обвинила его в клевете. Она была настоящей матерью из блатной песни и во всем винила Илону. Бабка знала подробности личной жизни Илоны до встречи с отцом. Возможно, сама Илона рассказала ей – два ее прежних партнера умерли один за другим. Бабка видела нечистые намерения Илоны и расшифровала их как женскую алчность.

На седьмой день после смерти отца я по ее просьбе третий раз мыла пол в квартире. Из телевизора вопили вечерние новости. Я злилась на нее, потому что никогда не любила заниматься бытом, а теперь мне приходилось по несколько раз на дню бегать с тряпкой. Одновременно со злостью я чувствовала желание угодить ей: все-таки она потеряла любимого сына. Я ее практически не знала, в пять лет меня привезли в Астрахань на все лето, и я, по ее же рассказам, только и делала, что плакала, потому что скучала по матери. Она говорила, что я садилась на крыльцо дедова дома, со слезами гладила старого дворового кота, которому нельзя было заходить за порог, и говорила, что кот Васька – единственное существо, которое может меня понять. У Васьки не было ни матери, ни отца, он был сам по себе, и я была сама по себе, без мамы. Они с дедом, ее отцом, все пытались унять мою детскую тоску, но у них ничего не выходило. Я этой боли не помню, помню только дедовы сараи, летнюю кухню, где, играя в семейство медведей, замочила белое бабкино платье в тазу с песком, водой и куриным пометом. Мне было весело, и я, подняв мокрое платье над тазом со своей мешаниной, пела песню о том, что я, медведица, стираю платье для своей маленькой медвежьей дочери. Платье будет чистое, как речной песок, a дочь нарядная, как королева. В детстве мне казалось, что место, в котором есть вода, не может быть грязным. Поэтому я удивлялась тому рвению, с которым мать мыла полы в ванной, удивило меня и то, что бабкино платье больше никуда не годилось.

Бабка настояла на моем крещении, и, когда отец приехал за мной, нас крестили в один день. Потом отец заболел ангиной и мы каждый день ходили к нему в больницу. Денег на автобус не было, мы рано просыпались и шли через старое астраханское кладбище. Каждый раз мы выбирали новый маршрут, чтобы посмотреть на богатые памятники: алебастровых ангелов и скорбящих женщин. Мы изучали кладбище, как большой подвижный музей, и я не боялась смерти: кладбище казалось местом, никак с ней не связанным. Бабка сказала, что после крещения я буду спасена.

После развода родителей она перестала звонить, и я ничего не знала о том, как она живет. Не знала я и как общаться с пожилыми людьми. Бабка по материной линии меня не любила, и мы практически не виделись, других стариков в моем окружении не было. Сразу после смерти отца я была вынуждена находиться в одной квартире с практически незнакомым мне человеком. Я терпеливо выслушивала ее и, когда мне нечего было сказать, натянуто улыбалась и кивала. Единственное, чего мне хотелось, – побыть одной. Мне удалось пару раз выйти прогуляться по парку аттракционов недалеко от дома. Я ходила по асфальтированным дорожкам, и все мое тело горело от тревоги за то, что я оставила бабку одну. Сделав пару кругов, ничего не видя и не слыша, я возвращалась в ее квартиру с чувством горькой вины за то, что решилась оставить ее на тридцать минут. Я кляла себя за то, что пообещала ей остаться до девятого дня. Бабка то стенала, зовя отца, то ласковым голосом просила меня помыть полы.