Степь

Я слушала плач Илоны и бабкин стон, думая: странное дело, пока я не оказалась рядом с мертвым отцом, я чувствовала тяжелую муку утраты. А теперь он лежал передо мной, но я ничего не чувствую. Я рассматривала фактуру мертвой кожи, неестественной формы растянутые сероватые губы. Визажистки в морге нарисовали на лице отца темные размашистые брови, и теперь он походил на татарского хана. Бумажная рубашка персикового цвета вздымалась между лацканами дешевого пиджака с металлическим отливом. Я вдруг обратила внимание на то, какие большие у отца были руки, я никогда не замечала этого. Все мое внимание было занято рассматриванием похоронной бутафории. Не было чувства горя, было чувство обиды. Мне было обидно, что все убранство похоже на одноразовые безделушки из киоска «Союзпечать». Между белыми складками внутренней стороны гроба я рассмотрела скобу степлера, a протянув руку и раздвинув ткань, увидела, что синтетический бархат и белый атлас неаккуратно прибиты к деревянной доске. На ощупь гроб был твердым ящиком. Я не понимала, почему Илона и бабка все время держатся за гроб так, словно это рука отца или что-то живое, за что есть смысл держаться. Пощупав гроб, я убрала руку на колени и почувствовала, какая теплая у меня нога. Это и есть быть живой, а когда ты умираешь, ты становишься пустой холодной вещью.

Федор провел меня между стоящими людьми к гробу отца. Теперь я посмотрела на его мертвое лицо сверху: впавшие глаза казались совсем маленькими, волосы едва успели отрасти после бритья под ноль. Воздух пах открытой землей, капли мелкого дождя падали на лицо и рубашку. Федор тихо сказал, что я могу поцеловать отца в лоб, и я, задержав дыхание, наклонилась и прикоснулась губами к венчику из папиросной бумаги. Наклоняясь, я успела рассмотреть силуэт Иисуса Христа и Богородицы, которые были грубо пропечатаны черной краской. Поднимая голову из темноты последнего поцелуя, я заметила белоснежное нутро крышки гроба: как только я успела поднять голову, гроб тут же закрыли и начали заколачивать. Белое степное небо быстро забирало эхо глухих ударов молотков. Женщины тихо взвывали после каждого удара. Я бросила горсть земли и отошла. Присев на корточки в десятке метров от отцовской могилы, я заправила между ляжками полы своего платья и закурила. Сыпал дождь, и степь была распахнутой и неприглядной.

Могильщики работали быстро. Жены дальнобойщиков постелили на стол у соседней могилы клеенку и разложили на ней нарезанные пироги, огурцы с помидорами, поставили несколько бутылок водки. Люди по четверо подходили к столу и выпивали, a женщины, разлив водку одним, звали других. Идите поминать, кричали они. Я тоже подошла и выпила водки. Мне налили в маленький пластиковый стаканчик, и я закусила ее кисловатым маринованным огурцом, на ломтик которого прицепилась и размякла крупная крошка от пирога. Налив всем по одной, женщины налили и могильщикам, чтобы они тоже выпили. После первых поминок Федор нас заторопил: работа могильщиков была почасовая, и нужно было их отпустить, а для этого следовало понять, едет ли кто-то на катафалке.

Когда мать сказала Федору, что отец умер от СПИДа, он не поверил ей. Аргументом ему служил тот факт, что они с отцом ели из одной посуды и пользовались одним полотенцем. Мать объяснила ему, что ВИЧ и СПИД таким образом не передаются, но Федор все равно отнесся к этому с большой долей подозрения. Где ж тогда, спросил он мать, Юрка мог его подхватить? Федор говорил как коренной астраханец, у него была певучая речь, он тянул последние слоги. Особенно слышно это было, когда он задавал вопросы или говорил о чем-то с сожалением. Мать часто передразнивала астраханский говор. Отец смеялся, что в аэропорту не надо смотреть табло, чтобы понять, где астраханский рейс, все, говорил он, курлыкают, как на птичьем рынке. Побыв немного в Астрахани, и я начинала говорить по-астрахански. Но, уехав, быстро теряла эту речь, на мой рубленый сибирский говор он не мог лечь надолго. В вопросе Федора не было брезгливости или страха, было недоумение. Смерть отца для него была горем, а от чего она произошла, не особенно-то мучило его, потому что она уже случилась. Может быть, вечером, когда дети уснули и все дневные дела утихли, он и говорил об этом с женой. Может быть, он удивлялся, даже злился на отца. Для Федора, выросшего в деревне и чтившего патриархальный уклад и строгую семейственность, отец хоть и был любимым другом, все равно оставался загадкой. Для Федора работа дальнобойщиком была способом прокормить большую семью, для отца – образом жизни. Темнота внутри отца притягивала людей, они его жалели и восхищались его вольностью.