Степь

За две недели до смерти его госпитализировали с острой головной болью. Он ехал пустой из Астрахани на Волгоград, но еще с утра почувствовал, что с головой у него что-то не то, и выпил парацетамол. На середине пути боль стала настолько сильной, что он еле доехал до ближайшего отеля и оттуда позвонил Федору. Повезло, что Федор был в Астрахани, собрал других мужиков, они приехали за ним на легковой машине, положили на заднее сиденье и повезли обратно в Астрахань. Фуру они отогнали на следующий день. В больнице на обезболивающих отец быстро пришел в себя и не понимал, почему его не отпускают домой. Но больше всего его возмущало состояние палаты, в которую его положили: он лежал в самом запущенном крыле инфекционного отделения с другими ВИЧ-положительными мужчинами и каждый день видел, как их, одного за другим, вывозили в черных пакетах.

Первое обострение случилось с ним за год до смерти, но он, конечно, не придал этому значения. Зная своего отца, могу с уверенностью сказать, что он нигде не стоял на учете, тем более в местном СПИД-центре. Он был в курсе своего статуса и относился к нему как к чему-то фатальному. ВИЧ представлялся отцу как заурядная болячка, от которой он был обязан умереть. Но когда это произойдет, он не знал, и поэтому его время становилось временем повторяющихся предсмертных мгновений. Однажды эти мгновения должны были закончиться, и он принимал этот факт угрюмо и с тоской.

Я узнала о том, что причиной смерти был СПИД, случайно. Мы говорили с Илоной, и я намекнула на то, что намерена выяснить, от чего умер отец. Менингит, как я знала, лечится. Странно то, что от него умер взрослый мужчина. Илона резко побледнела и, взяв меня за рукав, потянула в спальню, где быстрым шепотом рассказала мне о том, что случилось. Она смотрела на меня в упор своими раскосыми глазами и практически не моргала, свет в комнате был синий, как ночью в степи. Глаза Илоны, казалось, стали в этом свете перламутровыми. Она боялась. Боялась глупых пересудов, боялась, что погибнет. Ей было невыносимо стыдно. Уязвимость, свидетельницей которой я стала, была уязвимостью ни в чем не виноватой женщины, которая не знала, что она не виновата. Я молча выслушала ее, но мне было тяжело быть рядом с ней. С истерического шепота она перешла на заискивающее лепетание. Извиняясь, она говорила мне о том, что хорошо кормила отца и давала ему витамины. Помнишь, говорила она, я всегда давала ему витаминки. Помню, ответила я, желая ее успокоить, я не хотела чувствовать, что она в чем-то виновата передо мной. Да она и не была ни в чем виновата. Она кормила отца витаминами, но витамины бы не помогли. Отец вел разрушительный образ жизни: бесконечно ехал, плохо спал, курил по две пачки крепких сигарет в день и раз в две недели напивался до беспамятства. Несколько раз я видела, как он курил траву в перерывах между рейсами или на долгой погрузке.

Я попросила Илону уйти и осталась одна в синей комнате без света. Сев на край большой кровати, купленной когда-то отцом, я тут же вспомнила, как во время двухнедельного простоя отца принесли дальнобойщики. Он не спал, но и не был в сознании, он был в том самом состоянии, которое Илона называла «бурчанием». Мужики вчетвером подняли его на шестой этаж по лестнице, a за его телом тянулась пунктирная линия из капель густой крови. По словам мужиков, он встал, чтобы подойти к машине, и тут же упал лицом вниз на бетонный бордюр. Отца положили на диван, лицо и вся его одежда были залиты кровью. Запахло спиртом: Илона подскочила к нему с полулитровой бутылью медицинского спирта, расставив руки и оскалившись, велела всем отойти от него. Все четверо попятились и, не попрощавшись, вышли из квартиры. Мы остались одни, я хотела помочь Илоне, но она резко махнула рукой и велела мне не трогать отца. Тогда я сочла ее поведение за демонстрацию заботы о нем, теперь я понимала, что она боялась, что кровь из открытой раны может попасть на меня и мужчин. Она вымочила в спирте отрез марли и приложила его к исковерканному носу отца. Он зарычал от боли, как дикое животное, попавшее в капкан. Отец извивался на диване, а Илона, вцепившись в его плечи, вдавила его в подушку и не давала встать. Когда он отключился, Илона снова проспиртовала марлю, вытерла кровь с пола и замыла пятна на ковре. Сделав это, она с облегчением выдохнула и выбросила марлю в мусорное ведро. Все это время я сидела на подножке, разделяющей балкон и комнату, и наблюдала за тем, как мой до беспамятства пьяный отец беснуется на цветастом покрывале с бахромой. Комната стала узкой и душной, запах спирта, свежей крови и мутный аромат мальв смешивались с запахами мазута и мужского пота. Горячий свет лампы падал на коричневую кожу Илоны. Мне было стыдно и было невыносимо жалко нас всех за то, что мы все здесь оказались. И не было силы, отменяющей то, что происходило. Не было инструмента, которым можно было отрезать кусок времени и пространства и, завернув их в бумажку, выбросить куда-то подальше, за забор.