Стефан Цвейг

Восьмого апреля 1911 года первое путешествие австрийского писателя по Америке плавно подошло к завершению. Он вовремя прибыл в нью-йоркский порт на остров Эллис и, вверив носильщику чемодан, проследовал по трапу к своей каюте. Взойдя на палубу, Цвейг был очень приятно удивлен тем, что среди пассажиров первого класса встретил знакомого итальянского композитора и пианиста Ферруччо Бузони (Ferruccio Busoni, 1866–1924), возвращавшегося в Европу после очередных гастролей по Соединенным Штатам Америки. Предстоящие восемь дней Цвейг и Бузони проведут на корабле «Ameriсa» вместе и 16 апреля благополучно прибудут в порт французского Шербура.

После волнительных объятий и рукопожатий еще до отправления Ферруччо сообщил другу печальную новость, что в одной из кают корабля находится больной Густав Малер, что великий дирижер угасает буквально на глазах и срочно возвращается домой, чтобы там умереть. Бузони также сказал, что рядом с гением находятся его супруга Альма, их маленькая дочь Анна Жюстин (Гуки), няня Лиззи Тернер и врач Леонид Иванович Дворецкий. Своим последним концертом в Нью-Йорке 21 февраля 1911 года, где присутствовал маэстро Артуро Тосканини, Малер, вопреки запрету врачей, дирижировал, преодолевая чудовищные боли. В тот вечер в Карнеги-холле состоялась премьера «Элегической колыбельной» Бузони, ставшей «колыбельной» для творчества Густава Малера. До этого в Филадельфии и Вашингтоне дирижер в последний раз исполнил свою Четвертую симфонию и произведения популярных американских композиторов, в том числе драматическую увертюру Джорджа Уайтфилда Чедвика «Мельпомена» и «La Villanelle du Diable» композитора Чарлза Лёфлера. Увы, здоровье Малера стремительно ухудшалось, и десять последних концертов были отменены.

Американские врачи сначала ошибочно диагностировали тяжелую форму гриппа, а у Малера тем временем прогрессировал инфекционный эндокардит. Судоходной компанией были предприняты в том рейсе особые меры: при помощи натяжных лент на палубе обозначили определенный периметр, за границы которого не заступали пассажиры и где в теплые часы Густав в сопровождении Альмы мог недолго постоять на солнце и подышать свежим воздухом. Бузони, близкому другу семьи, одному из немногих, кому разрешалось навещать больного в его каюте, делал все возможное, чтобы приободрить умирающего, прочитать ему стихи, исполнить духоподъемные импровизации. Наверняка Бузони, сидя у постели Малера, повторял когда-то сказанные в письме к нему же такие слова: «Когда находишься рядом с Вами, на сердце становится как-то легче. Стоит только человеку подойти к Вам близко, как он снова чувствует себя молодым».

После каждого «свидания» с умирающим композитором Бузони, поднимаясь на палубу, рассказывал друзьям, в том числе и Стефану, о его неутешительном состоянии. Цвейг навсегда запомнил тот печальный рейс. Еще бы, ведь, по его воспоминаниям, «для нас, для целого поколения Малер был больше чем просто музыкант, маэстро, дирижер, больше чем просто художник: он был самым незабываемым из того, что пережито в юности». Спустя четыре года после возвращения из Америки, в 1915 году, Стефан напишет о своем кумире прекрасный очерк «Возвращение Густава Малера»:

«Я возвращался из Америки, и на одном корабле со мной ехал он, смертельно больной, умирающий. Стояла ранняя весна, плавание по ярко-синему, подернутому рябью мелких волн морю шло спокойно, мы – небольшая кучка людей – держались вместе, и Бузони одарял нас, друзей, своей музыкой. Все призывало нас к веселью, но внизу, где-то в утробе корабля, угасал он, опекаемый женою, и мы чувствовали, как его тень омрачает наш ясный полдень. Часто среди взрывов смеха кто-нибудь говорил: “Малер! Бедный Малер!” – и мы немедля смолкали. Глубоко внизу лежал он, обреченный, снедаемый лихорадочным жаром, и только маленький светлый лучик его жизни пробивался наверх, под открытое небо: его дочка, в блаженном неведении беззаботно игравшая на палубе. Но мы, мы знали и чувствовали: словно в могиле, лежит он там, внизу, под нашими ногами. И только при высадке в Шербуре, на буксире, который отвозил нас на берег, я, наконец, увидел его: он лежал неподвижно, бледный как смерть, с сомкнутыми веками. Ветер отбросил набок его поседевшие волосы, чистой и смелой линией выдавался вперед его выпуклый лоб, тверды были очертания подбородка, в котором сосредоточилась энергия его воли. Исхудалые руки бессильно лежали на одеяле, впервые я видел его – вечно пылавшего – ослабевшим… Умиление толкало меня подойти ближе, робость удерживала в стороне, и я издали смотрел на него и не мог оторваться, как будто бы этот взгляд давал мне возможность получить от него еще нечто, за что я всегда буду благодарен ему. Музыка смутно вздымалась во мне, и я невольно вспоминал смертельно раненного Тристана, который возвращается в Кареол, замок своих отцов; но звучавшая во мне музыка была иной – глубже, прекраснее, просветленнее»{242}.