Стефан Цвейг

Вновь обратимся к воспоминаниям Оскара Фонтана, так как в них он проливает яркий свет на малоизвестные грани характера Цвейга. «В кафе “Бетховен” я увидел примерно десяток молодых людей, собравшихся вокруг Стефана Цвейга. А впоследствии приходило столько же или больше. Он предпочитал, чтобы рядом было поменьше слушателей. Больше был эффект от беседы. И сам он имел возможность узнать каждого поближе. Приходить и уходить можно было свободно. А если кто-то несколько раз не появлялся, извинений не требовалось. Регулярно приходил только он сам. Пунктуальным и надежным человеком он был всегда и во всем на протяжении всей своей жизни. Ему был свойствен интерес к человеку самому, а не просто интерес к молодому поколению. Он был неутомимым исследователем человеческой души. Не уставал измерять ее глубины и мелководье.

В живом взгляде его блестящих глаз читалось внимание и сердечное тепло. Это были глаза наблюдателя и советчика. Взгляд мечтательный и радостный, оценивающий и сочувствующий. Это был человек, преодолевший большое одиночество. И тот, за кем стоял большой труд. Но этот человек, как я почувствовал, не хотел быть один и лишь сидеть за письменным столом. Он искал жизнь повсюду, на всех ее дорогах, и на путях молодежи тоже. Чтобы всегда любым способом быть в самой жизни, быть связанным с ней. Тогда эту тоску я отчетливо ощутил и в беседе с молодыми за столом. Именно по этой причине он однажды отправился с нами прямо из кафе на один из балов в пригороде. На бал “с милыми девчонками”, как это тогда было модно. Некоторые из нас танцевали с девушками. Он стоял среди наблюдавших. А позже, уже натанцевавшись, мы сидели вместе с девушками за одним столом. Ели, пили, шутили и смеялись. Он был оживлен, как и все. Не сводил с нас своих блестящих глаз. Буквально впитывал каждого из нас, девушек, вихрь танцующих, беготню кельнеров, шарканье гуляющих, прохожих, зазывные крики цветочниц. Его взгляд был взволнованным и даже жадным. Но еще в нем читались печаль и какое-то разочарование. Скоро мы ушли. В тот вечер ему не удалось стать участником жизни, он оставался наблюдателем. Очевидно, это сообщало ему какое-то нетерпение, переходившее в тоску. Возможно, уже тогда в нем зарождалось нетерпение, о котором он пишет в последнем письме, что “больше не может ждать”.

В том кафе “Бетховен” вокруг него собирались не только молодые авторы, но и молодые актеры, художники, музыканты. Собирая вокруг себя таких разных людей, он не просто умно поступал. Ведь это исключало для него замкнутость только в рамках своей профессии. И отвечало самой сути его существа: видеть и переживать жизнь во всем ее разнообразии. Он побуждал молодых людей рассказывать о себе. Женщин я никогда не видел за его столом. Он просил людей рассказывать о том, откуда они приехали, как нашли путь к творчеству, о их планах. В нем не было ничего от человека “перстом указующего”. Он не давал прямых указаний, не оказывал конкретной помощи. Но каждое его слово было словом поддержки, вносило ясность и вдохновляло человека на решение художественных задач, расширяло горизонт нашей ищущей молодежи. В его поступках и речах не было ничего намеренного. Но каждый чувствовал себя одаренным его мыслями, обогащенным его опытом и укреплялся в желании работать. Единственное, что он всегда нам советовал, как средство для развития творчества – это путешествовать, много видеть и все впитывать своими чувствами и разумом. Мне запомнилось, как пламенно, страстно рассказывал он о Бремене, Любеке, Гамбурге, куда ездил во время своего лекционного турне. Совсем иные миры, в отличие от обычных, открылись тогда перед ним. А теперь он открывал их нам. Часто рассказывал о Бельгии, ее городах, пейзажах, море, которое очень любил. И о своем друге Верхарне. О литературе он говорил мало. И никогда о себе и своем творчестве. Иногда он приглашал авторов издалека. И представлял им нас как венскую молодежь…

Когда началась Первая мировая война, наш кружок распался. Но другом молодежи Стефан Цвейг оставался навсегда. Это же я слышал и от тех, кто встречался с ним в эмиграции. Вспоминаю, как в более поздние годы он тепло говорил о Йозефе Роте. И так же трогательно рассказывал мне сам Рот о своей дружбе с Цвейгом. Во время последнего пребывания в Вене, когда над ним уже сгущались тучи близкого несчастья, он назвал мне имена нескольких молодых дарований в литературе, музыке, живописи. От них он многого ожидал. Как утешение, прозвучали его слова, его уверенность в том, что молодежь всегда будет впереди, чтобы на обломках строить с любовью новую жизнь».

* * *