Стефан Цвейг

От Петера Хилле, одного из ораторов союза «Грядущие», «который скрывал вконец изношенный костюм и грязную рубашку», Стефан узнал о подробностях богемной жизни Верлена, о его пьянстве и распутстве. Не случайно, повествуя о жизни создателя «Галантных стихотворений», он несколько раз возвращается к его слабостям и порокам: «Верлен всю жизнь был человеком богемы, писателем, отвратительным самому себе, алкоголиком с лирическим похмельем. Трижды, четырежды, пять раз пытался он выбраться из зеленой трясины абсента на берег добропорядочной буржуазной жизни… Слабый, совершенно безвольный человек, не может пройти мимо ни одного кафе, ни одной пивной, чтобы для подбадривания не пропустить рюмочку абсента, опрокинуть стопку водки или стаканчик кюрасо, а хмель превращает мягкого нервного человека в злюку, забияку, грубияна… В молодые свои годы уродливый, словно обезьяна, застенчивый, нерешительный и непристойного поведения одновременно, романтик, так же торопливо находивший удовлетворение своей похоти у продажных женщин, как удовлетворение желания выпить»{94}.

В суете дневных походов по мастерским и домам новых друзей, в ночных посиделках в барах и в обществе женщин легкого поведения семестр «учебы» в университете плавно подошел к завершению. Зачеты и экзамены оказались несложными: «Я и не удосужился заглянуть в расписание, кто преподает в Берлине философию; мне достаточно было знать, что “новая” литература там развивается более энергично, более бурно, чем у нас». Камилл Хофман известил его письмом, что в ближайшее время направляется в Париж, Эфраим-Моше Лилиен остался в Берлине (позже Цвейг пригласит его приехать в Вену), а сам Стефан к концу июня вернется домой и по заведенному обычаю согласится поехать с родителями в Мариенбад.

Догадываюсь, что отцу и матери о своих похождениях по борделям и барам сын не рассказывал. Впрочем, об этом он не рассказывал никому, зато в Вене повсеместно жаловался и повторял, что кофе в Берлине «был жидким и плохим, потому что экономили каждое зернышко», еда была «безвкусной, без сока и силы». Только ту «пищу», которую он жадно вкушал в беседах с отбросами общества, колдунами-мистификаторами, юными художниками и зрелыми грубыми женщинами, бесцельными «мономанами чистого бытия»; только ту подлинную «пищу» для ума и души он разжевал, распробовал по кусочку от каждой необузданной натуры. А это, согласимся, послаще любого десерта и кофе!

По приезде в Вену Цвейг обнаружил потрепанный июньский номер «Prager Tageblatt» со своей рецензией на роман русского писателя Гончарова «Обломов». Рецензия называлась «Торжество инертности», и это была первая его статья, обращенная к русской литературе{95}. За двадцать лет до написания эссе о Достоевском и Льве Толстом молодой австрийский автор попытается постичь отличительные особенности русской литературы через «просторы этой мрачной книги». Публикация рецензии была приурочена к выходу в Вене первого полного перевода «Обломова» на немецкий язык{96}.

«Не знаю, как можно отделять себя от Обломова; лично я редко ощущал столько сочувствия к какому-либо другому персонажу, как к нему, и никогда не было у меня такой потребности прямо-таки вмешаться в действие, чтобы встряхнуть его: “Пробудись, пробудись, счастье пройдет мимо тебя, ты можешь еще его поймать!” И я думаю, большинство читателей ощутили это. Ибо мы полны сочувствия и симпатии, прежде всего к тем обстоятельствам и событиям, которые мы можем понять и которые мы пережили, поскольку отказались здесь от своего эгоизма, ведь и нас может не миновать такая же судьба. И есть ли человек, который, постоянно творя деятельно и целеустремленно, не был бы все же хоть раз в своей жизни Обломовым?»

* * *

В последний летний месяц 1902 года студент держит путь в Брюссель, где благодаря помощи Камиля Лемонье – «превосходного, отзывчивого человека, о котором я навсегда сохранил благодарную память» – и добродушию ван дер Стаппена – «как сердечно принимали меня, молодого человека, он и его крупная, высокая, веселая жена-голландка!» – Стефан Цвейг впервые пожмет руку Эмилю Верхарну. К тому памятному моменту первой встречи бельгийский поэт – «мое влечение к нему являлось в какой-то мере мистическим» – уже был для Цвейга кумиром и учителем. В последующие 15 лет в письмах он будет неизменно называть его «Maestro» и, несмотря на разницу в четверть века, сможет стать «чудесному мастеру жизни» преданным и верным другом, подлинным «верхарнианцем», как Стефан сам себя называл.

«Мне очень рано попались в руки стихи Верхарна. Тогда я счел это чистой случайностью, но впоследствии понял, что эта случайность была одной из тех неизбежных и, пожалуй, предопределенных необходимостей, которые определяют важнейшие моменты человеческой жизни».