Стефан Цвейг

Наблюдая у барной стойки проституток, наркоманов, пьяниц, авантюристов, карточных жуликов и воров всех мастей, приходивших «на огонек», чтобы получить заряд магнетической силы, исходящий от выступлений «законно избранного председателя» союза Рудольфа Штейнера, двадцатилетний студент из Вены, из благополучной, добропорядочной, интеллигентной семьи, чувствовал себя спокойно и с неподдельным любопытством с кем угодно вступал в разговор. «Чем хуже была репутация какого-нибудь человека, тем более сильным было мое желание познакомиться с ее носителем лично. Этот особый интерес или любопытство к опасным людям, между прочим, сопровождали меня всю жизнь; даже в годы, когда пристало быть уже более разборчивым, мои друзья часто возмущались, с какими-де аморальными, сомнительными и по-настоящему компрометирующими людьми я общаюсь».

Свои похождения с «накрашенными женщинами» Берлина, Марселя, Гамбурга, Парижа, Нью-Йорка Цвейг объединит в новелле «Улица в лунном свете», не случайно без уточнения, в каком именно городе это было, ибо «улицы эти – одни и те же и в Гамбурге, и в Коломбо, и в Гаване…».

«Постепенно взгляд мой освоился с обстановкой почти пустой комнаты. Она состояла из буфетной стойки и стола. Все это служило, несомненно, только преддверием к другим комнатам, назначение которых легко было угадать по приспущенному свету ламп и приготовленным постелям, видневшимся сквозь приоткрытые двери… Я заказал пива. Она пошла и принесла пиво, и в ее походке еще яснее выражалось равнодушие, чем в тусклых глазах, едва мерцавших из-под век, словно угасающие свечи. Совершенно машинально, по обычаю подобных заведений, поставила она рядом с моим стаканом второй для себя. Взгляд ее, когда она чокнулась со мной, лениво скользнул мимо меня: я мог без помехи рассмотреть ее. Лицо у нее было, в сущности, еще красивое, с правильными чертами, но, словно от душевного измождения, огрубело и застыло, как маска; все в нем было дрябло; веки – припухшие, волосы – обвисшие; одутловатые щеки, в пятнах дешевых румян, уже спускались широкими складками ко рту. Платье тоже было накинуто небрежно, голос – сиплый от табачного дыма и пива. Все говорило о том, что передо мною человек смертельно усталый, продолжающий жить только по привычке, ничего не чувствуя. Мне стало жутко, и, чтобы нарушить молчание, я задал ей какой-то вопрос…

Она все крепче прижималась ко мне, я чувствовал, как она дрожит, наслаждаясь жестокой игрой, и меня жуть брала от ее накрашенного, пахнувшего дешевой пудрой лица, от запаха ее дряблого тела… Тут меня вдруг охватило отвращение к ее хриплому, язвительному голосу, к этому мерзкому мучительству. На что мне этот закопченный вертеп, эта противная проститутка, этот слабоумный мужчина, этот чад от пива, дыма и дешевых духов? Меня потянуло на воздух. Я сунул ей деньги, встал и энергично высвободился из ее объятий, когда она попыталась удержать меня. Мне претило участвовать в этом унижении человека, и мой решительный отпор ясно ей показал, как мало меня прельщают ее ласки»{90}.

Быть может, ласки захмелевшей от пива женщины с дряблой кожей в том конкретном, описанном им случае его действительно не прельстили. Но в том, что Стефан и в молодости, и в зрелые годы был «ходоком» по подобным заведениям, нет никаких сомнений. Это он сам и подтверждает в новелле «Смятение чувств», со знанием дела описывая «атрибуты возмужалости» времен собственной «учебы» в Берлине. «В числе атрибутов возмужалости неизбежны были, конечно, и женщины, – вернее, бабы, как мы выражались в своем студенческом высокомерии, – и тут оказала мне услугу моя красивая внешность: высокий, стройный, с еще сохранившимся морским загаром и свежестью, гибкий в движениях, я имел большое преимущество перед дряблыми, высохшими, как сельди, приказчиками, которые, как и мы, отправлялись каждое воскресенье за добычей на танцевальные вечера в Галлензе и Гундекеле (тогда еще находившиеся далеко за городом).