Стефан Цвейг

Нет сомнений, что в новелле писатель с теплым чувством вспоминает только о бабушке – своей бабушке по материнской линии Жозефине Бреттауэр, с которой много времени провел рядом в 12 лет, как раз в возрасте Эдгара, вставшего на пути «невинного флирта» между мамой и бароном: «Тогда он вспомнил о бабушке, доброй, милой старушке, которая баловала его с детства и всегда заступалась за него, когда ему грозило наказание или незаслуженная обида. Он укроется у нее в Бадене, пока пройдет первый шквал гнева, оттуда напишет письмо родителям и попросит прощения»{261}.

Родители простят Эдгара за то, что он самостоятельно покинет Земмеринг и уедет поездом в Баден, а он, в свою очередь, пожалеет маму, прочтет «в ее глазах мольбу» и при разговоре с отцом всю вину возьмет на себя. Скажет, что «плохо себя вел» и был непослушным на чудном альпийском курорте:

«Все горе последних дней забылось, он весь был во власти своего первого в жизни переживания, и сердце сладко замирало от предчувствия грядущих событий. За окном во мраке ночи шумели деревья, но он уже не испытывал страха. Все тревоги его исчезли, с тех пор как он узнал, как богата жизнь. Сегодня он впервые увидел действительность во всей ее наготе, не прикрытую тысячью обольщений детства, ощутил ее неизъяснимую, влекущую красоту. Он никогда не думал, что за один день можно испытать так много и горя и счастья, столько разных, быстро сменяющихся чувств, и его радовала мысль, что предстоит еще много таких дней, что впереди целая жизнь, которая откроет ему все свои сокровища. Сегодня он впервые смутно предугадал многообразие жизни, впервые, казалось ему, он понял человеческую природу, понял, что люди нуждаются друг в друге – даже когда мнят себя врагами, – и что сладостно быть любимым ими. Он ни о чем и ни о ком не мог думать с ненавистью, ни в чем не раскаивался, и даже для барона, для этого соблазнителя, злейшего своего врага, он нашел в душе новое чувство признательности: это он распахнул перед ним двери в мир первых переживаний»{262}.

* * *

«Рассказ в сумерках» (чаще пишут просто «В сумерках»), посвященный Эллен Кей, погружает читателей в атмосферу психологического описания пробуждения чувства любви пятнадцатилетнего подростка, приехавшего на каникулы к своей сестре в Шотландию. Впервые в жизни юноша по имени Боб во время прогулок познает блаженную истому от страстных, пламенных поцелуев незнакомой девушки. Девушки, лица которой он даже не сможет разглядеть в мерцающем ночном саду среди пышной зелени кустов и деревьев: «Держась за ствол дерева, он встает, растерянный и оглушенный. Медленно возвращается в разгоряченный мозг трезвая мысль, ему кажется, что жизнь его сразу умчалась на тысячи часов вперед. Неужели стали явью все его смятенные мечты о женщинах, о любви? Или это только ему приснилось? Он касается руками своего тела, дергает себя за волосы. Да, на висках, где глухо стучит кровь, кожа влажная, влажная и холодная от росистой травы, губы снова горят, он вдыхает непривычный хрусткий аромат женского платья, он ищет в памяти каждое сказанное слово. И не находит ни одного»{263}.

Юноша впервые почувствует аромат женского платья и поцелуев, испытает от объятий «в сумерках» страсть, ощутит ритм собственного пульса и потом спустя несколько дней, «ощупью отыскивая имя», влюбится в Марго, родная сестра которой, Элизабет, в свою очередь безответно влюбится в него самого. И вот печальный, так часто встречающийся у Цвейга финал рассказа: «Миновало несколько лет. Он был уже не мальчик. Но то первое впечатление оказалось слишком сильным, слишком живым, чтобы когда-нибудь поблекнуть. Марго и Элизабет – обе вышли замуж, но видеть их он не пожелал, ибо воспоминания о тех часах порой овладевали им с такой безудержной силой, что вся его дальнейшая жизнь казалась ему лишь видимостью, лишь сном, а единственно подлинным – эти воспоминания. Он стал одним из тех, для кого не существует ни любви, ни женщин. Он, кому выпало на долю в единое мгновение жизни любить и быть любимым, он, кто так полно изведал всю глубину чувств, не испытывал более желания искать то, что слишком рано само упало в его неокрепшие, податливые, несмелые еще руки. Он объездил много стран – один из тех невозмутимых, корректных британцев, коих молва нередко называет бесчувственными, потому что они так молчаливы, а взор их равнодушно скользит мимо женских лиц и женских улыбок. И никто не догадывается, что, быть может, они носят в душе картины, навеки приковавшие их внутренний взор, что память о былом горит в их крови, как неугасимая лампада перед ликом Мадонны…»{264}

* * *