Старые друзья

Я частично понял причину его печали в тот день, когда случайно оказался у него дома. Он пропустил в школе несколько дней, и классный руководитель попросил меня зайти к нему, отнести уроки. Я скрепя сердце согласился, злясь и досадуя на себя за излишнюю сговорчивость. Он жил не в Лувера, а в городке по соседству, в пятнадцати километрах дальше. Его отец работал там директором лицея, расположенного в каменном здании XVIII века; семья занимала служебную квартиру в его крыле – по моим представлениям, в ней могли разместиться еще как минимум две. Мать Лурса преподавала в том же лицее историю и географию. Он встретил меня внизу, бледный, закутанный в огромный шарф.

– Ты на мопеде?

– Ну да. Вот, держи. Здесь все задания.

Я собрался развернуться и уйти, но Лурс сказал, что мать просила меня зайти; вроде бы она хотела меня поблагодарить. Чтобы добраться до комнаты Лурса (мать называла его Клодом, и это звучало чудно), мы поднялись по лестнице и двинулись коридором, шириной напоминавшим главную улицу Лувера, – правда, далеко не такую оживленную. Что до его длины, то я пожалел, что не прихватил с собой чем закусить – устроил бы пикник. Высота потолков вполне позволяла запускать здесь воздушных змеев.

– А в Нанте вы жили в такой же квартире? – спросил я, пока мы шли.

– Да, – ответил он, – только та была больше.

Он даже не улыбнулся, так что я не понял, шутит он или говорит правду. Приглашая нас к полднику, мать Лурса нам позвонила – вернее сказать, тренькнула, – потому что у него над дверью висел бубенчик, шнуром соединенный с кухней, отдаленной от его комнаты на двадцать пять метров. Они разработали эту систему оповещения, чтобы не приходилось каждый раз, когда будет готова еда, отправляться в пеший поход.

Я рассказал об этом Люс и поинтересовался, хотела бы она завести такой же у себя дома. Она сказала, что нет, но, когда я описал ей библиотеку семейства Лурсе – застекленные шкафы со многими сотнями книг, особенно книг по истории, в роскошных переплетах, – она вздохнула: «Вот бы моему отцу такую». Я не меньше дюжины раз сглотнул слюну, но потом все же рискнул: «Кстати, о твоем отце. Ты знаешь, что в битве при Маренго Наполеон…» Я не успел договорить – Люс размахнулась и влепила мне звонкую пощечину, крикнув: «Не смей так говорить!» Она отреагировала на мою шутку импульсивно, не раздумывая. Я извинился, признав, что получил по заслугам. Она замотала головой и запричитала, что сама просит у меня прощения за несдержанность. Она даже предложила мне дать ей сдачи, от чего я отказался – не хватало еще бить женщину.

Полдничали мы с Лурсом на кухне. Его мать – апатичная бледная кобыла – подала нам рис на молоке, подгоревший и совершенно несъедобный. Тем не менее Лурс поблагодарил ее за вкусный полдник. Когда мы вернулись к нему в комнату, он признался мне, что у его матери глубокая депрессия и приготовление этого самого риса на молоке потребовало от нее неимоверных усилий. Чуть позже я узнал, что его сестра – она была старше на двенадцать лет – тоже страдала депрессией. Что до отца, то это был крайне суровый мужчина с явно садистскими наклонностями, от которого в лицее рыдали все учителя. В общем, Лурс, слывший у нас меланхоликом, на фоне своего семейства выглядел отчаянным весельчаком.

Я без труда представлял себе, как в доме Лурсе проходят вечерние трапезы. За столом висит напряженная тишина, нарушаемая только скрипом челюстей. Лурс время от времени нарочно стукает вилкой о тарелку и шумно режет мясо, а наливая себе в стакан воды, поднимает бутылку повыше. Наконец отец не выдерживает:

– Расскажи нам что-нибудь, Клод.

И Клод покорно пересказывает какой-нибудь мелкий эпизод из школьной жизни, по необходимости изобретая его на ходу, лишь бы, до того как в 20:15 все разойдутся по своим комнатам, за столом прозвучало чуть больше трех десятков слов.

Интересно, приглашал ли он к себе Мару? Наблюдала ли она все эти картины? У каждого из нас был свой скелет в шкафу: у меня – мой курятник, у Люс – домашний дурдом, у Лурса – домашнее кладбище.

Мой визит к нему и знакомство с его мрачной семейкой уже слегка поколебали его образ, но весной, когда Мара его бросила, мы стали свидетелями полной его метаморфозы. Нашим глазам предстал совершенно иной Лурс – растерянный, смущенный, расстроенный. Он не скрывал, что они расстались, объясняя причину разрыва в двух словах: «Она расхотела». Хм, мне это кое-что напомнило, и мгновенно возникло желание его утешить. В конце концов, я переболел той же болезнью и хорошо помнил этапы ее протекания: заражение (прелестным микробом), период инкубации, появление симптомов, горячка, приступ нестерпимой боли и почти агония. К сожалению, способа лечения я не знал, поскольку сам далеко еще не исцелился.

Признаюсь, что я на краткий миг воспылал надеждой, что сработает принцип сообщающихся сосудов и Мара вернется ко мне, но любовь не подчиняется законам физики, и мои надежды угасли так же, как загорелись.