Старая девочка

Он еще слушал это донесение, как стал трезвонить телефон, к которому была прилеплена аккуратная черная табличка с надписью “Секретарь обкома”. Едва сняв трубку, Ерошкин сразу же услышал ор Кузнецова: “Вы у нас, Ерошкин, человек новый, — блажил Кузнецов, — и еще не знаете, что территория, которая окружает мой дом, — не военный объект, а общедоступный городской парк. Повторяю, если вы меня с первого раза не поняли, общедоступный городской парк, поэтому он должен быть открыт для всех, для всех и каждого, причем днем и ночью, — орал Кузнецов. — Возможно, вам в Москве не сумели это объяснить, — кричал он дальше, — но власть у нас рабоче-крестьянская, и те, кто тройной охраной пытаются ее от народа отгородить, только ее компрометируют”. Здесь Ерошкин успел вставить, что через минуту внешняя охрана будет снята, и тут же раздались гудки — Кузнецов бросил трубку. Ерошкин в самом деле немедленно распорядился снять охрану и уже знал, что за этим последует. Идея Клеймана была простой и гениальной.

Выслушав приказ Ерошкина и ничуть ему не удивившись, командир роты скомандовал своим солдатам “стройсь!”, и те, передавая эту команду от одного к другому, начали выбираться из парка. Вера в это время кончала круг и, увидев, что охрану снимают, прямо по центральной аллее пошла к кузнецовскому особняку. Она шла и кричала: “Леня! Я иду к тебе, Леня! Помоги мне, Леня! Ты должен, ты обязан мне помочь”. Она шла, наверное, не очень быстро, потому что не прошла и четверти пути, как ее, столкнув с дороги, опередили семь жен, но и тех, в свою очередь смяв, тут же обогнали другие — целая сотня ярославских жен врагов народа. Хоронясь по соседним улицам, они всю ночь выжидали, пока Вера, словно таран, проложит им путь, и теперь возникли из ничего, будто тени. Когда Вера подошла к особняку, он уже со всех сторон был плотно обложен этой толпой женщин, которые, как и она, звали Кузнецова и, протягивая руки, молили его: верни, спаси, помилуй! Конечно, Вере было через них не пробиться. Через несколько минут опять позвонил телефон Кузнецова, и он, так же блажа, как и раньше, потребовал немедленно разогнать этот бабий бунт и восстановить внешний периметр охраны.

Спустя неделю в те же три часа ночи Вера, придя в парк, снова принялась кружить вокруг кузнецовского особняка. От филеров Ерошкин знал, что на этот раз она глумясь кричала ему: “Что же ты меня выгнал, Леня, что же побоялся выйти во двор и взять из этой толпы? Взять меня за руку и привести к себе? Будто не ты меня ждал, не ты меня звал, Леня. Что ж будто чужую приказал выпихнуть меня за ворота?” А Кузнецов, как и первый раз мечась от окна к окну, плача, то ли упрекал ее, то ли оправдывался: “Я ждал тебя, Вера. Я ждал тебя и приказал страже уйти, чтобы она не помешала нам. Ты же опять привела с собой этот сброд. Зачем ты его привела, зачем?”

История со свиданием Веры и Кузнецова продлилась, если брать с начала и до конца, почти неделю, и за все это время Ерошкин ни разу не виделся с Бергом. Дня три он был занят буквально под завязку, но в другие, конечно же, мог выкроить для него час или два, тем более что Берг об операции знал и немало был заинтересован в ее исходе. В свою очередь и Берг свидания с Ерошкиным не просил, он будто затаился. В Ярославле Ерошкину часто казалось, что Берг уже не тот. В Москве, едва с ним познакомившись, Ерошкин не сомневался, что если на кого и делать ставку, если кто и сможет остановить Веру, то это, конечно, Берг. И сейчас ум Берга не стал хуже. Физически он даже окреп, поправился, что бросалось в глаза сразу, но здесь, в Ярославле, он явно потерял кураж. Ерошкин видел, что то и дело он пытается смотреть на жизнь чужими глазами, будто примеряет на себя. Иногда говорит, совсем как если бы сам был из воркутинских зэков, в другой раз — словно его брат Иосиф жив и все это постепенно становится для него важнее революции. Шло это, конечно, медленно и неровно; он по-прежнему гулял между двумя берегами, и все-таки было видно, что скоро он к одному из них прибьется. Когда Ерошкин почувствовал эту берговскую неуверенность, она не показалась ему опасной, сам он всерьез боялся только одного — чтобы Берг, возвращение которого к Вере все откладывалось и откладывалось, не перегорел.