Старая девочка

Клейман, разрабатывая операцию с женами, много раз думал, проигрывал ее на самом себе, и каждый раз ему казалось, что долго это выдержать невозможно, он бы во всяком случае не выдержал. Немыслимо объяснять себе, что ты прав, когда этой правотой ты разом губишь столько людей, единственный грех которых в том, что они тебя любят. Прикидывая все это, он часто приходил в настоящий раж, он был настолько уверен, что никто и никогда не сможет это вынести, что вдруг ему начинало казаться, что уже сегодня, уже сейчас Вера наконец сдалась, сказала той жене врага народа, которая сегодня за ней следит, что она согласна и сделает все, что та от нее хочет.

В этих бумагах, в этих сухих канцелярских отчетах то и дело возникал такой азарт, такая клеймановская вера, что сегодня — всё, сегодня наконец Радостина остановится, что Ерошкин иногда забывал, что нет, Клейману ничего не удалось; как бы умно и хорошо операция ни была организована, успеха она пока не принесла. Все-таки на него это действовало; хоть и сомневаясь, но и он верил, что жены смогут умолить Веру перестать возвращаться назад, умолить смириться и выбрать человека, с которым дальше она будет жить, как все. Поэтому, когда Берг, откладывая еще на один месяц и еще свой уход к Вере, упрашивал его акцию с женами не сворачивать, он охотно с ним соглашался; тут же загоревшись, снова верил, что еще немного осталось, совсем немного.

Насколько Ерошкин понимал Клеймана, тот сначала считал, что одной Тони вполне достаточно, что, если сюда, в Ярославль, приедут другие жены арестованных, все превратится в обыкновенный балаган. Они только будут мешать друг другу, только друг друга забивать, прося каждая за своего мужа. Он вообще очень ценил те особые отношения, которые, как он считал, за это время не могли не сложиться между Тоней и Верой, ту личную вину Веры перед ней. Позже, разговаривая с самой Тоней, Ерошкин с удивлением узнал, что Клейман управлял женами далеко не полностью. Так, он был до крайности недоволен, что Тоня по собственной инициативе привязывалась к Вере на улице, ходила и к ней на работу, устраивая безобразные сцены. Он был убежден, что грустная, подавленная Тоня, Тоня слабая и несчастная, действовала бы на Веру куда сильнее. Дурацкие бабьи истерики только все портили; когда Клейман в конце концов дал согласие на переезд в Ярославль других жен, в частности Таси Эсамовой, она не знала, что Нафтали давно расстрелян — сделал он это лишь потому, что считал, что Тоня теперь — отыгранная карта, Вера уже научилась не обращать на нее внимания, не слышать ее. Кроме того, он тогда сумел убедить себя, что, может быть, виноват и Соловьев: почему-то он для Веры неприемлем, и надо устроить так, чтобы выбор у нее был шире. Ведь к кому бы Вера ни ушла — спасала она всех.

В итоге всего в Ярославле Клейманом было собрано семь жен. Шесть из них попали в город почти одновременно и довольно быстро сумели договориться и между собой, и с Тоней. Трудно это не было, потому что цель у них была одна и делить им было тоже нечего. Надо сказать, что, хотя после Тони Вера строго-настрого приказала родителям никого чужого в дом не пускать, каждой из жен хоть по разу удавалось к Вере проникнуть. Со всеми ними и Верин отец, и ее мать были очень ласковы, кормили, поили чаем; иногда, если Веры не было, предлагали и остановиться у них, так что Клейман в своих бумагах совершенно справедливо писал, что, судя по всему, они оба, но особенно ее отец, явно не сочувствуют тому пути, на который встала и которым идет Вера, что они болеют за этих несчастных женщин и по возможности готовы им споспешествовать.

К разочарованию Клеймана, хотя с каждой из жен он сразу после их приезда в Ярославль подолгу один на один разговаривал, пытался им объяснить, как они себя с Верой должны вести, чтобы из этого получился толк; всякий раз они кивали, соглашались, что он прав, даже обещали, что все будут делать в точности по его слову — однако стоило им выйти из здания Ярославского НКВД, стоило хотя бы на полчаса встретиться с Тоней — и они сразу же попадали под ее влияние.