Старая девочка

Ерошкин очень ждал информации о контактах Кузнецова и Веры, но долго ничего не было, и даже намеков никаких не было, зато чередой пошли совсем другие сообщения, тоже до чрезвычайности интересные. Речь шла о семи женщинах, законных женах тех, кто был в Веру влюблен. Филеры доносили, что, похоже, эти женщины, сами, возможно, даже не сговариваясь, разыскали Веру в Ярославле и теперь в свою очередь не хуже профессиональных чекистов за ней следят. Впрочем, Берг не сомневался, что жен, как и другое, придумал и организовал Клейман, что так же, как Лубянка — нареченных Веры, он искал их от Ленинграда до Владивостока, а незадолго перед арестом, надеясь, что они остановят Веру, свез в Ярославль.

Позже, когда в общем архиве НКВД по Ярославской области нашлось еще пять папок клеймановских бумаг, Ерошкин был вынужден признать, что интуиция снова Берга не обманула. В папках было все, начиная от поиска и организации приезда жен в Ярославль, до их собственноручных отчетов о каждой встрече с Верой. Несмотря на то что Берг с самого начала был уверен, что все это организовано Клейманом, от нежданных союзниц он пришел в восторг, сразу заявив Ерошкину, что, зная женскую психологию и зная Веру, убежден, что если кто и сможет ее остановить, то именно жены. Он так убедительно это доказывал, что Ерошкин, который на восторженность Берга давно привык делать поправку, писал Смирнову в Москву, что, по его мнению, жены — важный резерв, шансы остановить Веру у них довольно хорошие. Для себя же он решил, что, пожалуй, после Берга и Сталина — лучшие.

Хоть и отрывочной, информации о них было немало, продолжала она поступать и дальше, так что пустоты заполнялись быстро. Судя по донесениям филеров, первой Веру разыскала жена Соловьева Тоня, из-за этого другие жены во всех вопросах единогласно признавали ее первенство. Произошло это год назад, и она тогда, приехав в Ярославль, прямо с вокзала пошла к Вере. Дело было днем, когда сама Вера была на работе. Приезжая сказала отцу Веры, что та хочет продать ей одну очень дорогую вещь, и о цене они уже сговорились. Лил дождь, и ей предложили остаться и подождать Веру в гостиной. Потом выяснилось, что Вера эту женщину никогда в глаза не видела, Соловьев женился на ней через семь лет после того, как они с Верой простились, и, естественно, она очень удивилась, когда Тоня назвалась.

Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Все же она предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.

Она кричала Вере, что всю их жизнь он спал не с ней, своей законной женой, женой, с которой венчался в церкви, а с Верой, одной Верой. Он всегда любил только Веру, только ее одну и много раз в постели, забывшись, хрипел: “Вера, Вера, милая…” Она кричала ей, что и детей своих — девочку Наташу и мальчика Колю, — которых она, Тоня, ему выносила и родила, он тоже зачинал как бы от нее, Веры, потому что, когда ложился с ней и ее ласкал, когда в нее входил, каждый раз представлял, что в его объятиях не постылая, нелюбимая Тоня, а она, Вера. Каково ей было, кричала она Вере, всю жизнь выкармливать и выхаживать этих детей, которые будто и не ее, будто уворованы ею.

Плача, она говорила Вере, что уже через полгода после венчания Соловьев стал пить, каждый день приходил домой пьяный, материл ее, бил, грозился вообще убить, и однажды она не выдержала. Она говорила Вере, что всегда его любила, любит и сейчас, что всегда видела, как ему плохо, знала, что и бьет он ее не потому, что он злой, плохой человек, а потому, что не может больше так жить. Из-за того, что она знала, что человек он неплохой, и потому, что его любила, она долго ему все спускала. Но раз, по обыкновению пьяный, он стал ходить по улице и ругать Сталина последними словами. Он ругал его, будто Сталин был тут хоть в чем-нибудь виноват, будто он увел у него Веру. Она тогда попыталась ему объяснить, что этого делать не надо и нельзя, что в конце концов это просто несправедливо, но он был пьяный и, конечно, ничего не слушал и домой идти тоже не хотел. Он так громко ругался, плакалась она Вере, что скоро вокруг них собралась целая толпа, и, хотя большинство видело, что он просто пьяный и смеялось, она, Тоня, поняла, что на свободе ему так и так ходить недолго. Со дня на день его возьмут, не могут не взять, и он не один пойдет в лагерь, но и их всех — и ее, и Колю, и Наташу — за собой потянет. “Поймите, — говорила Тоня, — его ведь все равно скоро бы арестовали, а так, сама на него донеся, я и детей спасла, и себя. Без меня же их никто не поднимет, у нас с Колей близких родных нет”.