Старая девочка

День за днем Клейман допрашивал одного зэка за другим, и это особенно заинтересовало Ерошкина, потому что три года назад он делал то же и с теми же людьми. Правда, брал Ерошкин уже: его занимало в подследственных только то, что так или иначе было связано с Верой. Все же общего было много, и Ерошкин мог сравнить технику Клеймана со своей, посмотреть, какие у того есть сильные стороны, какие незнакомые ему приемы. Что особенно Ерошкину нравилось, им с Клейманом легко было меряться: ясно было, что кто больше накопал, тот лучше и работает. Сопоставлял протоколы Ерошкин долго и тщательно, в конце же концов признал, что, хотя результаты у него и у Клеймана схожи, да и техника допросов близка (позднее он узнал, что и у его учителя Смирнова, и у Клеймана был один и тот же наставник — Сапенов, человек старой выучки, двадцать лет проработавший в охранке и взятый в ЧК еще Дзержинским), Клейман явно сильнее. Клейман никогда не дробил подследственного, с самого начала как бы видел его целиком, и поэтому у него совсем не было пустых и ложных ходов. Как ему это удается, Ерошкин так и не понял, но поразился, что у Клеймана все шло в дело, он ничего не выбраковывал, ему все было интересно, потому что все это был подследственный. Такое его отношение к допросу легко ломало любую защиту. Конечно, здесь, в лагере, зэки сами и в охотку с ним сотрудничали, но Ерошкин видел, что и в другой ситуации против такой тактики бороться очень трудно. Что ты будешь скрывать от следователя, когда даже не знаешь, что ему от тебя надо.

Как понял Ерошкин, в лагере Клейман не только без ограничений знакомил зэков с материалами, которые дали допросы их товарищей, но в нарушение всех правил также давал им читать копии московских протоколов его, Ерошкина; уразуметь, для чего это делалось, Ерошкин долго не мог. Нового там точно ничего не было: Москва и, в частности, Смирнов знали их чуть ли не наизусть. Все же он не сомневался, что какая-то цель у Клеймана определенно была. Четыре года назад Ерошкин впервые услышал его фамилию и с тех пор уже успел привыкнуть, что Клейман ничего не делает без расчета, что, работая с ним, нельзя ни от чего отмахиваться, наоборот, чем мельче и страннее деталь, тем вернее она и есть ключ. И на этот раз, едва прочитав о московских протоколах, Ерошкин сразу заподозрил, что главное — здесь, и все-таки он преодолел искус, не стал залезать вперед.

Доносы зэков, после того как Клейман, не жалея ни времени, ни сил, начал поставлять им новую информацию, в самом деле стали богаче, но сказать, что теперь они были принципиально другими, Ерошкин не мог. Пожалуй, слабые подтянулись; ныне их доносы мало в чем уступали доносам Горбылева и Корневского, но уровень тех почти что не вырос. Настоящий плюс, в сущности, был один: это были совершенно законченные дела. Не обычные сообщения стукачей, что тот и тот раньше был тем-то, участвовал в том-то, но скрыл это от Советской власти или что он в присутствии таких-то лиц говорил следующее, что иначе как антисоветское высказывание расценить невозможно. Нет, это были готовые дела, где были прослежены все связи, все отношения, где было понятно, кто, где, когда и почему: кто кого вовлек и по чьему заданию. Почти всегда это была организация, и у нее была цель, были задачи и средства, была наконец структура, вся система соподчинения и субординации. Что-то эта организация уже успела совершить, что-то она пока себе лишь запланировала, но все было прослежено с удивительной четкостью и ясностью. В общем, дела были состряпаны мастерски и полностью готовы для суда.

Ерошкин, читая доносы подряд, один за другим, не мог это не оценить и не отметить. В то же время его почему-то не оставляло ощущение, что Клейман ожидал большего и разочарован. Конечно, он не был столь наивен, чтобы верить, что Москва так старательно тормозит его доносы из-за лени и достаточно сделать за московских следователей часть работы, как дальше все покатится само собой. Но, похоже, он преувеличивал их силу и яркость. За двадцать лет в органы было вложено столько ума, изобретательности, таланта, еще со времен Дзержинского в ЧК шли работать самые блестящие умы, и это не могло не дать результата. В НКВД был совершенно невозможный ни в одной другой области простор для творчества, совершенно невозможная свобода, и равняться с опытными чекистами зэкам было трудно. Сколько всего ни дала им судьба, сколько бы они про всех и вся ни знали, в органах никого поразить они были не в состоянии. Это был тот нечастый случай, когда творение рук человеческих наверняка куда ярче и интереснее, чем реальный непридуманный мир.