Старая девочка

Письмо было короткое и очень странное. Начав с поздравления старшей из Вериных дочерей, Тани, с днем рождения, Коля писал ей, а также Маше и Лене, что, возможно, они об этом и не знают, но он — их старший брат. С тех пор как он ушел от Веры, ему пришлось многое пережить, многое испытать. К счастью, это не было пустым и бесполезным; за эти годы он немало всего понял и, как старший брат, считает своим долгом поделиться накопленным с сестрами. Дальше он писал им, что они быстро взрослеют, это естественно, и скоро неизбежно столкнутся с тем, о чем он сейчас скажет. Вслед за этим введением он писал Тане, Маше и Лене, что они должны, обязаны знать: плотская любовь есть грех, страшный, непростительный грех. Настоящие родители — не плотские, а духовные; плотские родители зачали тебя во грехе, зачали, когда ими не владело ничего, кроме преступной похоти. Каждое дитя, продолжал Ушаков, само должно найти своих истинных родителей, родителей по духу и, ничуть не скорбя, наоборот, ликуя, уйти к ним, как он когда-то ушел к Вере. В этом и состоит призвание человека, как задумал его Господь. И у них троих, писал Ушаков, приближается время, когда они должны будут уйти от той матери, которая их выносила и родила, которая их кормила грудью и растила, так же, как много лет назад он ушел от своей родной матери к Вере. Они выросли и скоро уйдут навсегда, оборвут все корни, чтобы не мешать Вере и ему соединиться вновь. Это письмо поразило Ерошкина, он прекрасно понимал, какое впечатление оно бы произвело на Вериных дочерей, да и на саму Веру, если бы к ним попало.

Смирнов и он еще надеялись, что с Верой все может кончиться благополучно по единственной причине: до сих пор те, кто ее любил, как будто были готовы ждать Веру столько, сколько надо, то есть пока она сама к ним не придет. Они соглашались играть по правилам, признавали их. Письмо же Ушакова означало, что этот порядок может рухнуть в одно мгновение. Ушаков не просто отказывался соблюдать последовательность событий и нарушал очередь, он своим письмом как бы утверждал, что претензии остальных напрочь не имеют под собой оснований. И сами зэки, и их надежды насквозь греховны, и, если бы Вера выбрала одного из них, это значило бы, что она опять пошла на поводу у греха. Желать, хотеть, ждать этого — значит желать и хотеть для Веры зла. Ерошкин видел, что Ушаков не сомневается, что Вера никогда на этот путь снова не встанет: ничего, кроме горя и страданий, он ей не принес. Она любила Иосифа Берга больше любого из тех, кто с ним, Ушаковым, здесь сидит, больше всех их вместе взятых, но и эта любовь была основана на плотском грехе и не дала ей ничего, кроме зла.

Все это, хотя, может быть, и не столь определенно, Ушаков уже говорил Ерошкину на допросах в Москве, но тогда внимания на его слова Ерошкин не обратил; теперь же это выросло, развилось, и он не мог представить без страха, что будет, если подобное послание дойдет до Веры. Другие, в том числе даже Сталин, кротко и терпеливо стояли в очереди, им в голову не приходило, что может быть иначе, Ушаков же плевать на это хотел. Он явно не собирался ждать тех двадцати лет, что минули после его ухода из дома Веры. Больше того, он как бы утверждал, что вообще во всей этой истории нельзя, не надо быть терпеливым и кротким; нельзя ждать, когда Вера к тебе придет, нет, надо самому идти к ней; не жалея сил, бежать, нестись во весь опор ей навстречу. Если человек понял, что больше не может жить без Веры, что ничего, кроме Веры, ему в жизни не нужно, он должен к ней идти день за днем, нигде и никогда не задерживаясь, нигде не замедляя шага и не делая привала. Все это как будто было разумно и правильно, Ерошкин не раз даже готов был согласиться с Ушаковым, но тут же ему представлялось, что произойдет, стоит другим зэкам услышать и понять, чего хочет Ушаков. Вместо тишины и благолепия доносов — жестокость, убийства, кровь и все это — чтобы успеть первым.

В октябре, когда в тех местах, где был расположен лагерь, начались настоящие холода, зэки стали замерзать. Хотя в каждой палатке было по две буржуйки, их привезли еще летом, и они топились сутки напролет, слава Богу, вокруг лагеря было много кривых болотных березняков, брезент удержать тепло не мог. Зэки простужались один за другим, болезнь сразу перекидывалась на легкие, и скоро в лагере была уже настоящая эпидемия пневмонии. У Ерошкина, когда он читал лагерный отчет Клеймана, датируемый концом октября и тогда же отправленный в Москву, было ощущение, что еще неделя, в крайнем случае две — и все и вправду будет кончено, в живых не останется никого, ни одного человека из любивших Веру. Ерошкин знал, что зиму пережили все, все зэки до последнего, и не понимал, как это могло быть, как они спаслись — это было даже не везение, а нечто уж совсем сверхъестественное. Потом, читая клеймановские бумаги дальше, кое-что он постепенно стал понимать и все равно так и остался при своем убеждении, что в лагере под Воркутой произошло тогда настоящее чудо.