Старая девочка

Все же в новых доносах было немало любопытного. Так, например, раньше в лагере шла война всех против всех. Вера была одна, и никому из них и в голову не приходило, что, чтобы справиться с частью врагов, следует объединиться, хотя бы на время объединиться. Они были для этого чересчур честны, чересчур прямолинейны и искренни в своей любви к Вере. Они даже на час не могли решиться оставить это за скобками и заключить союз. Сентябрь здесь многое поменял. То есть они явно и теперь не сговаривались, явно не заключали временных перемирий с одними, чтобы нанести удар по другим, но, без сомнения, они начали понимать, что не все в них различно, не во всем они чужие друг другу, и сразу так же стали сближаться и их доносы. Раньше Вера, любовь к ней, ожидание ее разводили их в разные стороны; Вера, как катком, прошлась по всему, что могло их свести, она была ревнива, и они могли быть обращены только к ней. Только нужное в них Вере могло быть оставлено и сохранено. Осенью, однако, произошел перелом; похоже, что Клейману во время этих долгих лагерных допросов как-то удалось их убедить, что Вере от них подобной жестокости вовсе не надо, что она любит их такими, какие они есть, и не хочет, чтобы ради нее они все в себе ломали.

В результате уже в сентябрьских доносах Ерошкин без труда обнаружил, что они поделились на четыре вполне четкие фракции, причем то, что писали в Москву их члены, настолько одно другое дополняло и подтверждало, что трудно было поверить, что они не сговорились. Сначала зэки разбились на тех, кто попал на Лубянку, а следом — в Воркутинский лагерь из других лагерей и тюрем, и тех, кого взяли с воли. Здесь, вне всяких сомнений, правда была на стороне вольных. С немыслимой яркостью они обвиняли бывших зэков в том, что жизнь им оставлена из милости, они — враги трудового народа, предатели, убийцы, по закону и по справедливости они лишены всяких прав, в том числе и права на Веру. Сам народ никогда не допустит, чтобы Вера попала в их руки. Во всех доносах это было как бы обязательной преамбулой и одновременно основным тезисом, из которого в свою очередь делался развернутый вывод. Если эти люди понимают, что Вера не будет их, такое невозможно ни при каких условиях, отсюда ясно следует, что Веру они вовсе не ждут, они лишь преступно симулируют свою любовь, свое ожидание Веры. С помощью этого подлого приема они пытаются обмануть партию, народ, органы и выйти на свободу.

Ерошкин видел, что старые лагерники знают про эти обвинения. Впрочем, дело здесь могло быть и не в Клеймане, отнюдь не в том, что он прежде, чем отправить доносы в Москву, давал их читать лагерникам, просто раньше, чем быть записанным и попасть в донос, в лагере об этом наверняка немало говорилось. Силы двух фракций, их убежденность, страсть, вера в свою правоту были совершенно не равны. Во всяком случае, в своих собственных доносах старые зэки отвечали на эти обвинения настолько вяло, уклончиво, что видно было: они и сами считают, что для подобных подозрений основания есть. Поменяйся они со своими обвинителями местами — они думали бы то же самое.

Позже каждая из этих групп в свою очередь раскололась надвое, и это тоже попало в доносы. Теперь они довольно строго поделились на тех, кого раньше Вера любила сама, и на тех, к кому всегда была равнодушна. Этого раскола, надо признаться, Ерошкин ждал давно, еще когда их допрашивал в Москве. Те, кто уже удостаивался Вериной любви, считали себя как бы белой костью, они были убеждены, что только у них есть шанс соединиться с Верой, остальные только ее путают и сбивают. Прочие зэки, похоже, признавали их преимущество, в любом случае накал страстей здесь был меньше, чем между вольными и зэками.

Так или иначе, но к осени сорок первого года к одной из этих четырех групп причисляли себя все зэки Воркутинского лагеря, за исключением, пожалуй, Коли Ушакова. Этот Верин приемыш ни к кому тогда не примкнул, держаться сам по себе он старался и позже. Его отношения с Верой и вправду мало походили на отношения остальных: никто им, в сущности, не интересовался, и, как понял Ерошкин, Колю это устраивало. Еще читая летние доносы, Ерошкин обратил внимание, что в них нет ни одного подписанного фамилией Ушаков, и в сентябре, когда вал доносов достиг максимума, он тоже ни разу ни на кого не настучал. Однако Клейман почему-то с этим мирился. Возможно, дело было в Колином письме, написанном в тот же сентябрь и адресованном Вериным дочерям. Отправка этого письма, вне всяких сомнений, была Клейманом санкционирована, и Ерошкин потом много раз благодарил Бога за то, что Москва сумела его перехватить.