Старая девочка

Клейман долго надеялся, что эти доносы так или иначе заинтересуют Москву, и она даст им ход. Основания для этого у него были. Некоторые доносы с самого начала писались грамотно, Клейман достаточно давно и хорошо знал систему и видел, что в них есть все, на что любой чекист в любом городе немедленно сделал бы стойку. Лучшие, что немудрено, писал бывший начальник харьковского НКВД, и Клейман скоро заметил, что, похоже, не он один об этом знает. То, что писал харьковчанин, даже как он писал, то есть и сами обвинения, и формулировки, потихоньку начали гулять, чаще и чаще они попадались ему и в доносах других зэков. Могло быть так, что Горбылев намеренно допускает эту утечку, чтобы сделать свои обвинения и убедительнее, и весомее, но Клейман почему-то был твердо уверен, что — нет; другие просто каким-то образом воруют и переписывают его доносы. Очень неплохо писали еще Корневский с Соловьевым. Пройдя тяжелые процессы, а потом по многу лет отсидев в лагерях, они не хуже харьковчанина знали, что и как требуется для обвинения. Остальные тоже из кожи вон лезли, чтобы сделать свои доносы хорошими и искренними. И они получались хорошими, это было совершенно ясно: например, позже Ерошкин в своем Ярославле не раз слышал, что из-за настойчивости Клеймана Смирнов по многим из них был все-таки вынужден открывать следствие. Сколько еще продлится нынешнее настроение Сталина не знал никто, и приходилось страховаться. Смирнов открывал эти дела, потом намеренно затягивал и затягивал следствие, и лишь убедившись, что Сталин по-прежнему ждет Веру, спускал на тормозах.

Во всех этих доносах был только один недостаток — зэки не были оригинальны, и, похоже, именно это помогало Смирнову хоть как-то с доносами справляться. Например, Корневский и Коля Ушаков как военные естественным образом обвинялись в создании и руководстве троцкистско-зиновьевским военным центром, Сашка — в организации заговора, направленного на отделение Украины от России, и в бандитизме. Башкир и узбек, оба на пару — в пантюркизме, в намерении поднять общетюркское восстание против Советской власти и в шпионаже в пользу Турции. Очевидно, Клейман понимал, что это отсутствие оригинальности — серьезный недостаток, потому что меньше, чем через два месяца, уже с сентября, он энергично стал помогать зэкам, добывая для их доносов свежую информацию.

Вообще, как по разным источникам понял Ерошкин, в сентябре в лагере начали происходить перемены. Все это было особенно занятно, потому что ни умный и проницательный Клейман, ни зэки сами, похоже, ничего не замечали. Каждый преследовал свои цели, каждый работал на себя, ни о ком другом, кроме себя и Веры, не думая; тем не менее, читая лагерные бумаги, Ерошкин поймал себя на том, что он никак, например, не может понять, кто кого теперь использует: Клейман зэков или зэки Клеймана. Со стороны было ясно видно, как интересы у них вдруг стали делаться общими, и эти интересы с каждым днем соединяли, связывали их крепче и крепче. Все это шло и естественно, и добровольно, но, главное, хотя и быстро, без резких переходов, без какого бы то ни было скачка, и надо было отойти на тысячу километров и больше, чем на три года времени, чтобы разобраться, что к чему.

Пытаясь помочь своим зэкам с доносами, Клейман в конце августа начал вторую череду допросов. Он задумал за полтора месяца пропустить каждого из них через новое следствие, совершенно свободное следствие, ведь они не были обвиняемыми ни по одному конкретному делу. Ему необходимо было знать всю их жизнь, все события, имевшие место в этой жизни с самого первого дня, какой они помнили, и до того, как они попали сюда, в Воркутинский лагерь. Клейман не сомневался, что сможет заставить зэков восстановить даже то, что они сами давно, случайно или намеренно забыли, не хотели больше помнить, и решил собрать что-то вроде архива их жизни, из которого можно будет черпать и черпать, брать полными пригоршнями, не боясь, что ларь оскудеет. И он верил, что от этих доносов — столько в них будет важного и ценного — Москва уже отмахнуться не сможет.