Сталинградский гусь

В родном полку Игоря Моргуненко служили восемь собак, – вместе с Мухой, естественно, но более пяти лет не могла служить ни одна из них. Организм собак, способность распознавать под землей мины, чутье, стремительность соображения, реакция изнашивались очень быстро и по инструкции, разработанной в собачьем управлении Министерства обороны износившихся псов положено было отстреливать, но ни с одной собакой в полку так не поступили…

Даже с какой-нибудь лопоухой дворнягой, которая в своей жизни не то, чтобы ни одной мины не отыскала, за нее это делали другие, – даже собственную миску, украденную вместе с кашей другой дворнягой, не сумела найти, – не поступали так: все списанные собаки оставались в полку, либо их передавали на Большую землю, домой, на пограничные заставы.

На могилах собачьих, на бетонных плитах, были указаны имена собак, как и у Мухи, и даты службы. Первая дата – прибытие в полк, вторая дата – скорбная, когда собака погибла. Все собаки лежали здесь, за забором, на небольшой территории, под квадратными плитами.

Вот могила старушенции Эльзы, очень мудрой собаки, она отыскала более ста пятидесяти мин, точную цифру можно узнать, только перелистав толстый саперный журнал, поскольку каждая мина заносилась в список.

Вот лежит красавица Варда, вот беззаветная труженица Аза, которую в учебный питомник привезла из Крыма женщина, очень хотевшая, чтобы война в Афганистане поскорее закончилась, Азу выучили под Москвой и прислали в гвардейский парашютно-десантный полк, вот лежит злющий Бэк, переучившийся из сторожевых псов в саперы, вот Ирма, которая очень любила поесть и никогда не отходила от миски, если в той оставалось хотя бы несколько крошек еды, выворачивалась наизнанку и доедала все, даже скребла зубами миску, рядом лежала вторая Аза, собака сообразительная, дерзкая и талантливая…

Могилы собак, кто где лежит, Моргуненко знал хорошо, наизусть и, повернувшись к кладбищу спиной, мог вслепую, точно назвать имя лежащей в земле собаки.

Иногда у него перехватывало дыхание, глазам делалось тепло, в висках тоже появлялось слезное тепло – война в присутствии собачьих могил обретала особую остроту, сердце готово было остановиться.

Немного дальше лежала Дженни, она погибла до прихода Моргуненко в полк, – говорят, хорошая была собака, спокойная в поиске, рассудительная, за Дженни – Рада, которая дважды подрывалась на минах, но оставалась жива… Погибла в третьем подрыве.

Выматывались собаки так, что вечером едва доползали до подстилки, утром их приходилось поднимать с великим трудом, так обычно будят смертельно уставших, невыспавшихся людей. Собака, шатаясь, вставала. Поспать бы ей еще, но нельзя было – ждали ненайденные мины, и когда Моргуненко говорил: «Муха, пора на работу!», Муха покорно шла на работу.

Моргуненко чувствовал себя виноватым перед собакой, в машине гладил ее по голове, бормотал разные ободряющие слова, но это бормотание перед слабым физическим состоянием Мухи, перед лютой усталостью ее – обычная пустота.

Тут невольно задумаешься над тем, как виноваты все мы перед нашими меньшими братьями, перед теми, кто лежит на этом кладбище… Стоило только Моргуненко вспомнить Муху, как во рту у него делалось солоно, непонятно только, отчего солоно – то ли от невидимых слез, то ли от крови из надсеченной десны, то ли еще от чего-то… Моргуненко это не было ведомо.

В любой выход на боевые, даже самый короткий, Моргуненко брал с собою три фляжки воды, вешал их на пояс, будто гранаты старого образца – РГД, одну фляжку для себя, две – для Мухи. Когда Муха работала в поле, то часто просила пить, вода была для нее неким оживляющим материалом, лекарством, без которого собачий организм, в общем-то, очень выносливый, не мог обходиться совершенно.

Муха всегда работала с полной отдачей, была удачливой, единственное что – не терпела, когда кто-то из собак-саперов оказывался впереди, стремилась немедленно обогнать соперника или соперницу и в этот момент пропустить мину, что было бедой, поэтому Муху всегда ставили на заминированную дорогу первой, Моргуненко шел сбоку нее, сзади веревочку эту подпирал еще кто-нибудь, – и работа, выстроенная так, шла обычно без сбоев… Муха была талантливой сапершей… А Моргуненко был талантливым напарником, следуя по обочине минного пути рядом с собакой, он превращался в немого человека, который ничего, кроме голоса своей Мухи, не слышал и никого, кроме нее, не знал, и вообще не представлял, кто еще, кроме них двоих, человека и собаки, может быть на белом свете. Не может, вот ведь как, и этим все сказано.

Замутненным, нервно подрагивающим взором Моргуненко оглядел собачье кладбище, машинально стал пересчитывать могильные плиты, замер, будто в груди у него перестало биться сердце, а в руки, в ноги, в голову начал натекать холод, но когда до него дошло, что количество плит не увеличилось, облегченно вздохнул… Значит, все собаки живы.