Сталинградский гусь

Гужаев верил в свою везучую звезду, у него не раз бывало, когда в проигрышной партии приходила единственно нужная карта и он срывал банк. Все дело было в везении. Не родись счастливым, а родись везучим, в один не самый прекрасный момент любой счастливчик может оказаться под кирпичом, упавшим с крыши, а везунчик – нет.

Неудачные моменты бывают, конечно, в жизни всех без исключения людей, в том числе и у везунчиков, и даже у детей богов, но много реже, чем у счастливчиков.

Он исследовал весь базар, переговорил с полутора десятками людей, самых разных, но ничего интересного для себя не обнаружил.

Пора было возвращаться к колонне, и Игорь начал проталкиваться сквозь скопление галдящих людей к двум столбам, обозначавшим ворота, а точнее, выход с базара, но неожиданно остановился, словно бы кто-то толкнул его кулаком в грудь.

На окраине базара, не решаясь войти в шевелящуюся, жестикулирующую руками, галдящую толпу, похожую на разнокалиберный рис в кипящей кастрюле гигантских размеров, стоял человек, лицо которого Гужаев хорошо запомнил по трем фотоснимкам, показанным ему в разведотделе… Запомнил не просто хорошо, а мертво – лик этого человека, наверное, уже навсегда врезался в его память, потому что сам факт похищения геолога, бывшего фронтовика рождал внутри пронзительную злость: предателей прощать нельзя.

За совершенное зло предатели должны отвечать, зло можно перекрыть только злом.

На окраине базара стоял шофер Гулябша, пугливо поглядывал то в одну сторону, то в другую, рядом с ним, по оба бока, находились дюжие бородатые мужики, в чьей профессиональной принадлежности сомневаться не приходилось: такие, как у них плечи и литые мускулы-бульонки не имели ни погонщики мулов, ни продавцы восточных сладостей и китайских магнитофонов, ни грузчики, переносящие товары с машин на прилавки, ни предводители верблюжьих караванов, – никто, ни один человек…

Судя по всему, душманы основательно, до мелочей просчитали модель поведения шурави, находящихся в Кабуле, поняли, что те обязательно будут искать похищенного, а так же исполнителя похищения, и насадили Гулябшу на крючок, как червяка, выставили напоказ – авось рыба клюнет на вкусную наживку.

«Червяк», похоже, понимал, какая роль ему отведена, и страшился ее, с побледневшим лицом и остановившимися глазами смотрел на базар, крутил головой то влево, то вправо, потом задирал ее вверх и пытался нащупать зрачками солнце, но солнца не находил.

Неподалеку кроме двух охранников Гулябши должны быть еще люди, вполне возможно, даже в полицейской форме: пакистанские власти будут только рады помочь душманам. Игорь нашел и этих людей, они здорово отличались от базарного народа, обнаружить их было несложно.

Таких «небазарных» групп было три. Три группы по два человека каждая.

Пристрелить бы этого Гулябшу – и дело с концом, но стрелять было не из чего, – не из пальца же вести огонь, да и патроны, сами пули шоколадными батончиками восточного происхождения не заменишь, не из той стали эти пули отлиты.

Но еще большее удивление ожидало Игоря Гужаева в следующую минуту. В самой дальней «небазарной» группе, сторожившей транспортный въезд на рынок, в двойке караульщиков он неожиданно обнаружил знакомое лицо. Это обстоятельство продрало морозом всю кожу, все его тело, по хребту вниз побежали муравьи с колючими ногами. Кололись муравьиные лапы больно. Игорь болезненно сморщился, отвел взгляд в сторону, словно бы не хотел видеть своего тезку, сержанта Моргуненко, с которым год и три месяца назад лежал в госпитале сороковой армии.

Госпиталь был огромный, располагался в возвышенном, продуваемом всеми гиндукушскими ветрами месте, внешне мрачный, холодный, – зимой его было трудно отапливать, он насквозь пропах лекарствами, но ребята, даже те, которые были ранены тяжело, подорвавшиеся на минах, не хотели его покидать и перемещаться на лечение в Союз.

Здесь, в Кабуле, они выздоравливали быстрее, чем в Ташкенте или даже в Москве, а главное – чувствовали себя лучше.

Хотя в Кабуле условия были в два раза хуже, чем на Большой земле: и инструментарий тут был жиже, и лекарства разбавленные, и врачи имели жесткую практику работы только с ранбольными и не признавали никаких «мерлихенсов» с простудами, поносами, чесоткой и сезонными заболеваниями, Кабул в этом непростом соперничестве побеждал всегда.

Здесь раненые считались равными среди равных, находились в среде своих, таких же побитых, покалеченных солдат, не чувствовали себя ущемленными, белыми воронами, и это было очень важно.