Срыв

Утром девушки и ее сестры уже не было. Сошли где-то между Омском и Тюменью. Я обрадовался, что так, – за вчерашний разговор было слегка неловко, за свои откровения, что я писатель. Поговорили – и ладно, и перестали друг для друга существовать.

…О девушке я вспомнил через несколько месяцев, когда узнал, что Бодрова и его съемочную группу накрыло на Кавказе лавиной. Представлял, как она не отходит от телевизора или компьютера, ожидая новостей, как рыдает, а скорее всего (это ближе ее характеру), тихо, сдерживаясь, глотает слезы, подобно Оксане Акиньшиной в финале фильма «Сестры»…

С тех пор прошло много лет. Действительно много. Бодрова так и не нашли – он погребен подо льдом и камнями в Кодорском ущелье. Фильмы с его участием время от времени появляются в эфире. Наступили новые времена, пришли новые киношные герои. Но что-то более настоящих, чем Бодров, я не вижу. Зато в жизни стал встречать парней, напоминающих его. Правда, без пистолетов они и не крошат при первой возможности морду противнику, но, по всему судя, если возникнет ситуация, будет крайняя необходимость – раскрошат.

Хотя не в этом их настоящесть, а в какой-то внутренней силе и природной доброте. Есть у них инстинкт честности, благородство… Сложно это выразить – сущность людей вообще показать непросто, да и разобраться в ней. Но не похожи они на пацанов из девяностых, безбашенных и звероватых, а скорее смахивают на ребят-комсомольцев из ранних советских лет, хотя их я знаю по книгам да фильмам…

И девушек, подобных той, с которой несколько минут разговаривал, лежа на верхней полке, тоже встречать стал немало. Немногословных, спокойных, понявших что-то важное, что-то для себя решивших. Может – да наверняка, – жизнь большинство из них поломает, попортит, сделает слабыми и пустыми. Хочу верить, не всех. И кто-нибудь из таких парней и девушек наверняка сделает что-то настоящее. Не знаю, что именно, но, уверен, угадаю: именно это – настоящее.

И когда еду в поезде из Москвы в сторону Минусинска и обратно, надеюсь встретиться с той, что тогда, много лет назад, повесила на стенку портрет Бодрова. Не помню ее внешность, да она, естественно, очень изменилась, но, думаю, окажись мы рядом, в одном плацкартном вагоне, я узнаю ее. Подсяду, извинюсь за ту свою иронию. Спрашивать, как складывается ее жизнь, не буду. И так будет понятно – по-настоящему или нет.

Дедушка

17 августа 1934 года на проспекте 25 Октября подобрали лежавшего в глубоком обмороке старика. Его доставили в ближайшую больницу – Памяти жертв революции.

– Вот так жертвочка, – присвистнул, морщась, молодой парень с перебинтованной головой, когда старика укладывали на соседнюю койку. – Еще вшей от его наберешься.

Лекпом, пожилой богатырь в тесном белом халате, наблюдавший за работой санитаров, ответил:

– Он из обмывочной. Чистый. Но видок, конечно… – Не досказал, покачал головой с презрительным сочувствием.

Старик тощий, изможденный, но кость широкая – при хорошем питании и здоровом образе жизни наверняка был бы крепышом. А так… Лекпом всё чаще слышал новое, необычное, но очень точное слово – доходяга. Этот старик как раз являлся форменным доходягой. И седые длинные волосы, растущие на висках и затылке, две глубокие залысины, то ли курчавая, то ли давно нечесаная борода усиливали тягостное впечатление… Старик напоминал льва, но льва, потерявшего клыки и когти, изгнанного из стаи, издыхающего…

Подобных личностей в Ленинграде становилось меньше и меньше. Город светлел, молодел, звенел радостью жизни. Но нет-нет да и выползали из нор и чердаков тени прошлого и падали на панелях.

– А костыли куда его? – спросил лекпома санитар Горшков; старика подобрали с костылями.

– Приставь к стене пока. Как отойдет – инвентаризируем. А может, родня отыщется.

Лекпом хотел добавить, что подобранный не из простых – одет был в изношенный, но дорогой когда-то сюртук из настоящего шалона, во внутреннем кармане находились вырванные из книг листочки с надписями поэтов Блока, Есенина, Сологуба, а также удостоверение, что старик этот отбыл срок заключения по статье 58–10, освобожден и «имеет право проживать на всей территории Союза ССР». Это было странно – в город Ленина подобный общественно вредный элемент с недавних пор не особо пускали. Но, может, он каким подвигом искупил…

И вовсе он не старик – этому заросшему седыми волосами, с серой истончившейся кожей человеку сорок семь лет. Иван Максимович Поддубный в пятьдесят пять всех борцов Северо-Американских Соединенных Штатов победил, а он, лекпом, в свои пятьдесят два каждое утро на турнике вертится…

Да, не стоило рассказывать о новом больном всем подряд. Мало ли… И лекпом, почему-то рассердившись, вместо того чтоб уйти вслед за санитарами, строго спросил парня с перевязанной головой:

– Как, Дегтярников, мозг встает на место?

– Потихоньку.

– М, сотряс по пьянке в момент, а теперь пятый день матрас уминаешь. А работа стоит.

– Да трезвый я был. Поскользнулся.

– Трезвый, – проворчал лекпом. – Несло, как из винного погреба.

– Не бывал в таких погребах, не знаю.