Срыв

Они бы наверняка еще долго вот так вяло перебрехивались, но тут в палату влетел невысокий кривоплечий гражданин со звероватым лицом. Клетчатый пиджак расстегнут, в кулаке зажата кепчонка.

– Александр Иванович здесь?

– Таких не знаем, – прогудел старший по палате, страдающий избыточным давлением металлист Губин.

– Погоди, Степан Яковлевич, – насторожился лекпом. – А вы оттуда, товарищ?

– Откуда?

– Н-ну, из гэ… – Он осекся и поправился: – Из энкэвэдэ?

– Я? – Вошедший вздрогнул. – Я – нет. Я из другого… другой организации… Так вот же! – Клетчатый увидел седого человека и бросился к нему. – Александр Иванович!..

– Не будоражьте, не надо. Отходит, кажись, ваш Александр Иванович. Вкололи ему камфары, вроде очунелся, помог раздеть себя, помыть, а потом опять… Доктор сказал – полное истощение жизненных сил.

Клетчатый присел на край кровати, с тоской смотрел на лежащего… Лекпом переводил взгляд с одного на другого. Определил – не родня. Спросил:

– Так вы кто будете, гражданин? Посторонним не положено.

– Я литератор, – с усилием ответил клетчатый и вынул из нагрудного кармана пиджака трубку.

– Курить тут нельзя… Стихи сочиняете?

– Да. И стихи тоже.

– Любопытно… А почитайте, – попросил один из больных, на вид интеллигентный, в очках. – Искусство, я слышал, помогает излечению.

– И то, – поддержали другие. – От безделья киснем натуральным образом. И репродуктор сломался…

Лекпом, желая проверить правдивость посетителя, добавил:

– К литераторам у нас уважение, они почти как врачи. А если с улицы, то покиньте.

Клетчатый как-то затравленно поозирался, явно – все заметили – покопался в памяти, выбрал нечто подходящее и начал нервной скороговоркой:

Хлеб сдай,
лён сдай,
хлопок сдай
в срок!
Знай, знай, знай, —
это будет впрок.
Нам заводы помогают,
нам заводы высылают
ситец, косы и косилки,
трактора и молотилки,
обувь крепкую из кожи.
Ты заводу вышли тоже,
только быстро,
только дружно,
ровно к сроку
все, что нужно.

Стих кончился, но слушатели еще некоторое время ждали продолжения. Не дождавшись, заговорили:

– Бойкое.

– Как ребенок придумал. Эту, речевку пионерскую.

Лекпом кивнул на седого:

– И он тоже стихи сочиняет?

– Тоже.

– Хм, – покривил рот перевязанный Дегтярников, – такие же?

– Разные. Есть очень… очень сильные. – И клетчатый поежился.

– А можно послушать? – произнес интеллигентный. – Вдруг окажется, что с гением рядом лежим.

– Вам не понравится.

– Отчего ж? Нельзя заранее судить. Вы озвучьте, а мы решим.

– Только не производственное, – добавил кто-то с дальней койки. – Душевное что-нибудь.

– Душевное… Извольте. – Клетчатый покосился на сухое, опутанное космами лицо Александра Ивановича. – «Моление о пище» называется.

– Здорово! – взбил подушку Дегтярников. – Я люблю про харч.

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.

Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над богом,
Оскверню свою слезу.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.

За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, – порвав все связи с небом, —
В ад полезу, в батраки…

– Пакость какая! Блевотина! – прервал лекпом. – У нас тут больница, а не сортир, гражданин литератор.

– Вы же сами просили…

– Ну не могли мы представить, что такую мерзость на русском языке сочинить возможно.

– Да, отвратительное стихотворение, – поддержал интеллигентный, но как-то раздумчиво.

И клетчатый, видимо, уловив эту раздумчивость, ободрился:

– Но ведь сильно? Сильное? А стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется!

– Хорошо, – раздалось с кровати натужное, нутряное, будто из зарытой могилы. – Хорошо сказал, Данюшка.

– Оп-па, воскрес! – изумился Дегтярников. – С возвращеньицем.

– Даня, где я?

– В больнице, Александр Иванович. В Жертв революции.

– Это которая Мариинская?..

– Да-да, она.

– Мариинская… Кто здесь из знаменитых умер, не знаешь?.. А, не важно…

– У нас редко теперь помирают, – сказал лекпом. – Лечим.

– Давно я здесь?

– Часа три как привезли. На улице вас подобрали…

– А бумаги?.. Автографы где?

– Всё в гардеробной. Сюда нельзя – нечистые у вас, гражданин, вещички.

– Вещички?! – хотел было возмутиться седой, но сил не хватило; зашептал: – Данюшка, забери… отнеси автографы в Пушкинский Дом. Они и деньги мне заплатили, а я не несу… Отнеси.

– Да, Александр Иванович.

– И к жене потом… Марии Николаевне… скажи, что вот так… я здесь…

– Да, конечно.