Сразу после войны

— Что с тобой?

Я молча протянул ему письмо.

Он пробежал его глазами и сказал:

— Все правильно, так и должно было случиться.

— Нет! — возразил я, согласившись в душе с Самариным.

— Блажь, — сказал он. — Вбил себе в голову, что любишь, а на самом деле тут твой возраст проявляется — пора любви и все прочее.

Меня потянуло на откровенность, и я рассказал Самарину, Волкову и Гермесу о любви, которая уже была. Ничего не скрыл, представил женщину с васильковыми глазами такой, какой она вошла в мою жизнь.

— Вот ее ты и любишь, — после недолгой паузы произнес Самарин. — По-прежнему любишь.

Он был мудрее меня, он, наверное, не ошибся. Но все же было неприятно, что Алия уезжает.

14

У Гермеса болели зубы. Он то слонялся по комнате, приложив руку к щеке, то, повалившись на кровать, начинал охать. Волков посоветовал сходить к врачу, но Гермес помотал головой.

— Чудак-человек! — удивился Волков. — Чем мучиться, лучше вырвать его к едрене-фене — и все дела.

Самарин сказал, что Волков прав, что Гермесу давно пора обратиться к врачу.

— Боюсь, — простонал Гермес.

— Это у тебя от сладкого, — заметил Волков.

В ответ Гермес снова простонал. Самарин с решительным видом поднялся — он сидел у стола, листая томик Чехова. Подойдя к Гермесу, сказал:

— Собирайся!

— Зачем?

— В амбулаторию пойдем.

Гермес всхлипнул, объяснил, что он два раза ходил к зубным врачам и с тех пор — зарекся.

— Ничего, ничего. — Самарин потрепал его по плечу.

Волков заявил:

— Сам не пойдешь — насильно отведем! Ты же, черт побери, не какая-нибудь финтифлюшка, а мужчина.

Гермес обвязал щеку носовым платком, и мы — я и Самарин — повели его в город, в амбулаторию. Волков с нами не пошел. Загадочно улыбнувшись, сказал, что у него есть неотложное дело.

— Свидание? — спросил я.

— Вернетесь — узнаете, — туманно ответил Волков.

Гермес охал, держался рукой за обвязанную щеку.

— Потерпи, потерпи, — успокаивал его Самарин.

Вид у Гермеса был потешный. Завязочки носового платка топорщились на макушке, как заячьи уши. Каждый раз посмотрев на него, я отворачивался, чтобы не рассмеяться. Возле амбулатории он оторвал руку от щеки, удивленно произнес:

— Перестало болеть.

— От страха, — сказал я.

Гермес с надеждой взглянул на Самарина:

— Назад?

— Только вперед! — И Самарин подтолкнул его к двери.

В кабинете Гермес пробыл минут пятнадцать. Появившись, первым делом сообщил, скособочив онемевший от новокаина рот:

— Два часа ни пить, ни есть.

— Больно было? — поинтересовался я.

— Не очень.

Я мысленно согласился. «Вырвать зуб — буза на постном масле, а от бормашины глаза на лоб лезут».

Когда мы вернулись, Волков молча выложил на стол парабеллум. У нас отвисли челюсти. Должно быть, в этот момент мы походили на персонажей из заключительной сцены «Ревизора».

Первым опомнился я.

— Откуда?

Волков усмехнулся.

— Выследил я этого гада.

— Жилин?

— За оранжереей прятал, в камнях. Прямо там накрыл его, а потом…

— Можешь не продолжать. — Самарин поморщился. — Череп, надеюсь, ему не проломил?

— Вроде бы нет.

— Сейчас он где?

— У Нинки.

И как только произнес это, в комнату ворвалась, не постучавшись, она — разъяренная, словно тигрица.

— Хулиган! — накинулась она на Волкова, не обратив внимания на лежащий на столе парабеллум. — Тюрьма по тебе, бандюге, плачет!

Нинка не давала нам и рта открыть — говорила и говорила, встряхивая головой. От этого ее волосы, рассыпавшись, падали на лицо, заслоняли глаза. Она убирала их резким движением, но они снова падали. Нинкина голова напоминала пламя.

— Ты чего разоряешься, как торговка на базаре? — крикнул я. — Узнай сперва, за что твоему Жилину врезали, а потом уж разоряйся.

— И знать не хочу! — Нинка хлопнула дверью.

…Вечером стало известно, что Жилина отправили в больницу. Это сообщил нам дядя Петя. Посмотрев на Волкова, он сказал:

— Про тебя разговор был. Разве можно рукам волю давать?

— Кто у своих шарит, бил и бить буду!

— Оно, конечно. — Дядя Петя вздохнул. — У своих красть — самое последнее дело. — Дядя Петя помолчал. — Выпишется Жилин, что делать будете?

Мы промолчали. Мы и сами не знали, как поведем себя, когда Жилин снова появится в нашей комнате.

Повернувшись к дяде Пете, я спросил:

— Нинка знает про «пушку»?

— Знает.

— Вы рассказали?

— Я. — Дядя Петя потер бок. — Не поверила. Сказала, что Волков сам унес пистоль, а Жилина избил беспричинно, потому что хулиган.

— Как она смеет так говорить! — воскликнул я.

— Влюблена, — сказал Гермес и, глянув на Самарина, смолк.

Дядя Петя перевел взгляд на меня.

— Алия-то — слышал? — уехала.

— Неужели? — Я изобразил на лице грусть.