Сразу после войны

Помню: меня словно в бок толкнули. Открыл глаза: утро, туман, шинель — выжимать можно. А на небе ни облачка. «Слава богу, — подумал я, — кончились дожди». На душе весело стало.

Кулябин портянки перекручивал.

— Так надежней будет, — говорил он.

Колька погон с плеча снял, разглаживая лычку. Пилотка у него набок съехала, обнажив часть головы, на которой наш ротный парикмахер-самоучка оставил волнистые линии. В Колькиных глазах удовлетворение: он теперь не просто боец, а ефрейтор.

Валерка сухарь грыз, глазея по сторонам. Рост у него — потеха, шея — как ножка гриба. Со стороны кажется, вращается она в вороте гимнастерки, как ложка в солдатском котелке…

Память восстанавливает все-все. Вижу туман над рекой. Тонкоствольные березки сошлись на излучине, словно девки в хороводе. На осинках листва шелестела. Казалось, сплетничают осинки. Среди них дубки возвышались — сильные, гордые. Солдатское радио вовсю работало. «Деревню брать будем», — сообщало солдатское радио.

Когда туман растворился и брызнуло солнце, мы, рассыпавшись цепью, пошли на деревню, видневшуюся на пригорке. Его река огибала — не очень широкая, но и не узкая, с пузырящимися ключами, с водоворотами. По бокам реки ивняк рос и птички порхали. Немцев не видно. Но мы знали: они там, в деревне. Я слышал, как щебечут птицы. Кто-то тяжело дышал у меня за спиной. Все ближе и ближе деревня. Метров триста осталось, не больше. И тут началось! Заквакали их минометы, прозванные «ванюшами», взметнулся в небо пороховой дым, покрылась всплесками река. Мы шли, соблюдая дистанцию, как приказал нам перед атакой командир нашей роты старший лейтенант Агапкин, имя-отчество не помню, но все равно падали наши — те, с кем я только вчера рубал, с кем переговаривался шепотом, пока мы на исходном рубеже стояли.

С резким высвистом проносились пули. Ноги прирастали к траве. Хотелось брякнуться лицом вниз, уткнуться носом в пахнувшую медом траву, в цветы, повернувшие головки к солнцу. А оно сияло, словно нет никакой войны, словно праздник сегодня. Вот он, праздник — атака! Может, каюк сегодня. Саданет в лоб пуля — и нет больше солнца, пахнущей медом травы, белоствольных березок, осин-сплетниц — короче говоря, ничего нет. Страшно умирать, а в восемнадцать лет особенно. Ведь я еще не пожил как следует и ничего не испытал: ни настоящей любви, ни настоящего горя.

Берег круто обрывался в воду. Я шагнул, ломая ивняк, и сразу — по пупок. Дерн, сорванный солдатскими сапогами, бултыхался в реке. Руки-ноги свело. С каждым шагом становилось все глубже. По грудки уже. Вода к подбородку подбирается. Винтовка на вытянутых руках лежит, на прикладе — подсумок. Валерка скрылся с головой. Выскочил, зашлепал по воде руками и крикнул истошно:

— Тону!

— Хватайся! — Я протянул Валерке приклад. Подсумок в воду шлепнулся, камнем пошел на дно. Черт, — подумал я. — Запасные обоймы там и гранаты».

Валерка ногами воду бил, приклад тянул на себя. Лицо у него перекошено, глаза — шишки.

— Да не танцуй ты, мать твою! Ногами дно щупай.

Валерка хлебнул по-рыбьи раскрытым ртом.

— Глыбко!

— Знаю, что глыбко. Я вон какой — и то по шейку.

— Не бросай меня, — Валерка челюстью лязгнул. — Я как топор плаваю.

— Не бойся. Подгребай сюда и на спину садись.

— А донесешь?

— Если не убьют.

Ужасно тяжелым показался мне Валерка. Пуда на четыре тянул он. Две винтовки и прочая амуниция — еще пуд. Но я бы и в ус не дул, кабы не дно. Оно было илистым, в ямах.

— Потонем. — Валерка ногой дрыгнул.

— Не шевелись, черт, а то скину! — рявкнул я.

Валерка притих. Висел на спине как мешок, даже дышать перестал. Жалко мне стало парня.

— Не робей, — прохрипел я и двинулся вперед. Вот он — противоположный берег, весь в ивняке.

— Приехали!

Валерка в ветки вцепился. Затрещали ветки. Птаха с кровавой капелькой на темени в воду упала.

— Вылезай! — крикнул Валерка.

Била крылом по воде обессиленная птаха. Течение все дальше и дальше относило лесную певунью. Потянулся — не достал.

— Чокнутый ты, — проговорил, чуть не плача, Валерка. — Убьют же тебя, дурака.

А я к птахе подгребал. Полшага осталось. Вот она, желтобрюхая. Лежит на ладони теплый комочек, глаза пленкой прикрыты — страшно! Сунул птаху под ветку, на сухое место, винтовку наперевес вскинул и побежал туда, куда все бежали.

Вот тут «он» и дал! Земля на плечи посыпалась, пороховой смрад ударил в нос. Все больше и больше раненых и убитых оставалось позади нас.

— Ложись! — крикнул ротный. Зычно крикнул, заглушая шум боя. Но уже почти все лежали. Мы без команды легли — поняли: в лоб «его» не одолеешь.

Пахла трава. По ней букашки ползали. Я пролежал минуты три и оглянулся: водную гладь взрывы вспарывали — немцы путь к отступлению отрезали. У меня поджилки тряслись, но я давил в себе страх, не хотел трусить.

Метрах в двухстах от нас карьер желтел. Командир роты приказал отходить туда поодиночке. Я кубарем скатился вниз: две шишки наварил и плечо расцарапал. Шестьдесят семь человек в карьере собрались, а в атаку пошло девяносто.

Командир роты Агапкин сказал, когда мы отдышались: