Сразу после войны

— А ты, хоть и в годах, а не промах. К молоденькой подбираешься. Слышала, как шептался с ней.

— Дуреха! — воскликнул я. — Она же мне в дочки годится.

— Кому-нибудь другому это рассказывай!

Иным женщинам что-нибудь доказать — только время тратить. Такой и Степанида была. Поэтому я не стал оправдываться. Она потопталась около меня, повздыхала и пошла к ручью.

После припадка Витек хворал. Лежал за занавесочкой — не слышно его и не видно. Я рядом находился, сам предложил Ксюше присмотреть за ним. Он, может, спал, может, думы думал, а я чувяки шил. В душе радость появлялась, когда чувяки красивыми получались, — такими, что и принцесса не постыдилась бы надеть их.

Как только Витек поправился, я сказал ему:

— Брось ты кости! Чем-нибудь другим займись.

— Чем? — Витек похлопал глазами. — Я ведь не для наживы играю — для удовольствия. Руки сами по себе двигаются, а я на людей смотрю, стараюсь разгадать, о чем они думают, чего хотят. Чаше всею они одного хотят — денег. Некоторые последний рубль ставят. Тем, у кого что-то хорошее в глазах вижу, отыграться даю, а жадным и настырным — никогда.

Степанида фыркнула, а я поверил парню: именно так Витек и поступал…

Прошел месяц. Я раз в неделю в милицию ходил, справлялся — нет ли каких-нибудь сообщений про мать, сестру и племянников. Там отвечали:

— Ничем порадовать не можем.

Когда Витька не было, Ксюша мечтала вслух о сыне. Говорила:

— Поднакоплю денег и заберу его.

— А жить где будешь? — ворчливо откликалась Степанида. — Без прописки на одном месте долго не усидишь — сгонят.

— На работу устроюсь, — отвечала Ксюша, — в общежитии пропишусь, сына в ясельки определю.

— А свой хомут куда денешь? — спрашивала Степанида про Витька.

Ксюша задумывалась.

— Может, поправится он. А нет — придется в больницу определить.

В отличие от Ксюши планы на дальнейшую жизнь Витек не строил. День прожил, и ладно. И в этом тоже — в неумении позаботиться о себе — заключалась его болезнь.

Витек и не подозревал, что может попасть в больницу. Сообщила ему об этом Степанида. Когда Витек, по обыкновению, стал ругаться с ней, она, не скрывая злорадства, воскликнула:

— Скоро по-другому запоешь! Ксюша на работу поступит, а тебя, обормота, в больницу.

Витек неожиданно обрадовался.

— Вот и хорошо, вот и хорошо! Избавлюсь наконец от Ксюшки.

Не понимал он, дурачок, что без Ксюши давно бы сгинул, что она, несмотря на свое малолетство, мать ему заменяла. Но говорить об этом Витьку было бесполезно: он жил в каком-то своем мире, жестокая действительность послевоенной поры воспринималась им совсем не так, как она воспринималась нами.

Конечно, я жалел этого парня, но помочь ему мог только советом. А он в одно ухо впустит слова, а из другого выпустит. Ксюшу же я полюбил, как родную дочь. В моей душе, наверное, скопилось очень много отцовской ласки. Кабы свои дети были, то я, может, не потянулся бы к ней. До войны мог жениться — встречались подходящие женщины и девушки, но не хотелось приводить жену в дом, где сестрин муж бузотерил. Сколько горя она приняла от него, сколько слез выплакала, пока он не скончался от пьянства. Двух сирот, паразит, оставил и хорошую женщину несчастной сделал. Аккурат перед самой войной похоронили его.

Нравилась мне Ксюшина самостоятельность, трудолюбие. Да и пригожей она была — этого у нее не отнять. Окрепла на свежем воздухе, на щеках румянец появился, серые глаза светом наполнились. От кого у нее ребенок, я не спрашивал — дожидался, когда она сама скажет. Но Ксюша не открывала этого, хотя и чувствовала мое расположение к ней. Я вначале удивлялся: «Смотри, какая скрытная!» Потом подумал: «А не все ли равно, от кого у нее ребенок? Может, она до сих пор боль в сердце носит, надежду имеет, по-хорошему вспоминает того, кто ее в грех ввел».

Захотелось сделать Ксюше что-нибудь приятное, и я тайком от всех начал шить ей «лодочки». Она в таких разваленных ботинках ходила, что починить их не было никакой возможности. Размер на глазок прикинул. Кожу самую мягкую на барахолке выбрал, каждый гвоздочек проверял, прежде чем его в подметку вогнать. Поверху узор пустил. «Лодочки» получились — загляденье.

Женщинам я никогда ничего не дарил и понятия не имел, как это делается. Вечером сунул «лодочки» Ксюше, одно слово выдавил:

— На.

Я уже неделю на базар не ходил — нога беспокоила. Очень чувствительной она к погоде была. Когда ненастье наступало, ныла — не приведи господь. Поэтому Ксюша сшитую мной обувку продавала. И сейчас, полюбовавшись «лодочками», спросила:

— За сколько продать?

— Сама носи, — прохрипел я.

Ксюша уставилась на меня.

— Носи, носи, — повторил я. — Специально для тебя сшил. Примерь-ка. Если жмут, растяну.

Ксюша ахнула, быстро скинула ботинок, надела «лодочку», повертела ногой.

— В самый раз!

— Другую тоже примерь. — В моем голосе по-прежнему хрип был.

Хоть в ту сторону крути, хоть в эту, ничто так не украшает женщину, как обувка на высоком каблуке. А если у женщины ноги стройные, то от нее глаз не оторвешь, когда она каблучками стучит.

У Ксюши ноги были — королева позавидует. Она туфлями любовалась, а я улыбался.