Сразу после войны

Шел я по берегу и думал: «Сегодня придется на вокзале ночевать». На душе пакостно было, проклинал я на все лады Ваську, который с насиженного места меня согнал.

Занятый своими мыслями, ушел я от города дальше обычного. Огляделся — совсем незнакомая местность. Справа море было, слева скалы возвышались, охватывали подковой полянку, разрезанную бегущим по ней ручьем. Вода в нем от напора белой, будто кипяток, была. В глубине полянки под обросшим мхом выступом хижина виднелась, сплетенная из прутьев орешника. По-грузински такие хижины «пацха» называются. Около нее круг чернел — след костра. «Далеко забрел», — подумал я. Решил отдохнуть и — назад. Вода в ручье холодной и вкусной оказалась. Сел на камень, снова задумался.

Осенняя погода на Кавказе, как избалованная женщина, переменчивая. Только что солнышко грело, и вот уже облака набежали, дождик начался. Я решил в хижине укрыться — простуды побоялся. Открыл дверь и враз понял: живут тут — человеческим духом пахнуло. Громко спросил:

— Есть кто-нибудь?

В ответ — тишина. В хижине темновато было, и поначалу, пока глаза к темноте не привыкли, я толком ничего не разглядел, а потом увидел вкопанный в землю самодельный стол, вокруг него, заместо табуреток, ящики стояли, перевернутые на попа, в дальнем углу постель находилась. На столе чайник чернел, закопченный по самый носик, и донышком вверх миска лежала. Неудобно было в занятом помещении без спросу находиться, но на воле сильный дождик шел, стучал по крыше. Как открылась дверь, я не услышал. Почувствовал вдруг — смотрят на меня. Оглянулся — старуха. Я, конечно, извинился, сказал, что от непогоды укрываюсь. Она прошмыгнула мимо меня к постели, пошуровала там.

— Зря беспокоишься, бабушка, — с обидой сказал я. — Сроду не воровал и никогда не буду.

— Сам ты бабушка! — огрызнулась старуха.

Ее голос прозвучал неожиданно молодо, и я подумал, что она вовсе не старая. Но разглядел я ее как следует чуть погодя, когда в хижине посветлело — дождь кончился и снова солнышко появилось.

— Чего пялишься? — насмешливо спросила хозяйка хижины.

— Прикидываю, сколько тебе лет.

Она кашлянула.

— Сколько же определил?

— И шестьдесят дать можно, и сорок.

Она не ответила — пригласила чайку попить — вода в чайнике еще горячей была.

Чай мы пили без сахара, но с заваркой. Я выпил кружку, спросил:

— Звать-то тебя как?

Хозяйка хижины бросила на меня косой взгляд.

— На что тебе мое имя? Или посвататься решил?

— Может, и посватаюсь.

Она внимательно посмотрела на меня, помолчала, прикидывая что-то.

— Степанидой крещена.

Я назвал свое имя, отчество, фамилию.

— Значит, Николай Тимофеевич? — уточнила Степанида.

— Он самый.

— С палкой ходишь, — сказала Степанида. — От рождения такой или воевал?

— Похлебал солдатских щей.

Степанида сочувственно помолчала.

— А сюда, на Кавказ, зачем прибыл?

— Ногу в Мацесте лечу.

— Лечишь? — недоверчиво переспросила Степанида. — Может, ты от жены утек? Сейчас многие своих жен бросают, на молоденьких женятся.

— Холостой пока, — признался я.

— Отчего же не женился?

— Обстоятельства так сложились.

Она вздохнула, снова наполнила мою кружку.

— Пей. Заварка еще свежая.

Чай, хотя и без сахара, вкусным был. Я отхлебну из кружки, заинтересованно спросил:

— А ты чего тут делаешь? Одна живешь, вдали от людей.

Степанида усмехнулась.

— Я всю жизнь одна.

Я стал допытываться — почему, но она резко возразила:

— Ты мне в душу не лезь! Если квартиры у тебя нет, можешь тут поселиться. Страшновато мне бывает, этого я не скрою. Только без всякого баловства жить будем. Понял?

Этого у меня на уме не было. Я про незажившую рану думал, про мать, сестру с племянниками; считал: еще месяц на Кавказе поживу, от силы два и — в Россию.

Поблагодарил я Степаниду, сходил в город за пожитками, попрощался с Васькиными родителями.

Стали жить мы под одной крышей — каждый своим делом занят. Даже питались по отдельности — она себе варила, я себе. В душе я, конечно, осуждал Степаниду за нищенство, но вслух ничего не говорил. Это Степанидино занятие, должно быть, и помешало мне сойтись с ней. А может, появление Ксюши и Витька́, мою жизнь по другой стежке направило.

Привел их я. Ходил по барахолке, к рубахам приценивался — хотел купить себе еще одну. Увидел парня и барышню. Парень ничем не выделялся — щупловатый, с русой челочкой. Он все время сдувал ее со лба, скособочивая рот. На лице барышни было что-то детское, беззащитное. Я сразу проникся к ней симпатией, а почему — объяснить не сумею. Чаще всего женщины привлекают нас красотой своего лица — сочностью губ, улыбкой, игривостью глаз. Ничего этого у барышни не было. В больших серых глазах, когда она поднимала их, затаилась печаль, из-под ситцевого платка, облегавшего лоб и щеки, выбивалось темное колечко волос. Стояла барышня рядом с парнем — он держал на вытянутых руках поношенную рубаху, — будто каменная, и лишь вздрагивавшие ресницы, длинные-предлинные, выдавали ее волнение.