Спящие от печати

Полным полно ослов в степи, движущихся неуклонно, мелкой трусцою, не замедляя слаженного бега, к общему неизбежному месту − к всхолмью, которого ещё не видно никому. Их такое множество, что не окинуть всех взглядом. Седоков ещё нет. Но уготованные им животные уже вышли в путь... И только, ссутулясь, растерянная Нюрочка едет, одна-одинёшенька, в радостном утреннем свете...

− Бирюков! Ты же, ёлки, молодой! − бродит милиционер из угла в угол неприкаянно. − Чёлка детская, а выглядишь... лет на сорок с гаком. Ты ведь не пьёшь!.. Может, у тебя жизнь трудная была? А?

−Лёгкая.

− Болезнью Боткина не болел? Бесцветный ты какой-то... И одно слово из шести букв отгадать не можешь.

− Про оружие? Холодное?.. Нет. Не могу.

 − Я-то уже почти весь кроссворд разгадал: смекалка!.. А чего по-взрослому не стрижёшься? Деньги на стрижке экономишь?

− Ага.

− Мотаешься с сумками, как старый пэтэушник… Может, у тебя жена всё до копейки отбирает?

− Не-е... Она не просит ничего. Вообще. Никогда.

− Тогда не разводись… Я тоже, вот, опять со своей первой расписался. Сглупил? Как ты думаешь?

− Не знаю.

− Зато я знаю. Сглупил, конечно. Надо было − со второй… А может, лучше − с дочкой старухи Собакеевой? А? 

−...Какой?

− Которая в горкоме работала.

− Дочка?

− При чём тут дочка?.. Спишь ты опять, что ли?!.

− Ну.

− ...А как тебе глобализация, Бирюков?

− Никак.

− Правильно! Мир хочет стереть нашу индивидуальность! Потому он всегда учит нас не быть собой... И что за дежурство нынче выдалось? Ни разминки, ни встряски. Эх! Мороз…

+ + + 

Ликует весеннее утро. И уготованные для кого-то ослы уже в пути. Их великое множество... Бегут они под ясными небесами по всей степи, от небесного края − до небесного края. Но люди, которые сядут на них, ещё не знают про то...

− Да, Бирюков! Согрел ты меня чуток своей водкой... Но не развеселил!.. Спи.

− Ага.

Неудобно ехать Нюрочке тряско, неловко. И видно Ивану из камеры, сквозь чугунную решётку, как обмирает её душа и томится заранее − от неизбежности предначертанного... А следом, через большое расстоянье, бегут ослы без седоков.

Скоро великое множество людей поедет так же − ещё не знающих о том, что путь их начат… И каждому будет неудобно и тряско − сидеть на хребте, лицом к хвосту, упираясь ладонями в ослиную спину... И никому не отвратить рокового мига, намеченного − там, за цветущей степью, в конце пути, заканчивающегося одним общим всхолмьем, каменистым, возвышенным... Там − последний, смертный страх, которым изнывает душа заранее и томится: там − неизбежность конца. И начала, которого не постичь живущим...

Но утренний путь ещё долог, и степь цветёт и благоухает, и мягкий свет согревает поджавшуюся Нюрочку бесконечной весенней любовью, и лаской − необычайной, несказанной.

У Нюрочки есть ещё время тряского земного пути... На растерянном лице её − светлые слёзы, ясные слёзы обречённости.

− Опять капли, − хочет сказать Иван и стереть их ладонью, только его нет в этом сне.

− Они испаряются, − молча едет Нюрочка. − Уходят в облака... Поэтому здесь сухо. Дождик из наших слёз идёт давным-давно. Далеко, далеко...

− Где?

− На севере.

− Я никогда тебя не предам, − пытается войти в утренний сон встревоженный Иван, раздвигая нездешний свет руками. − Знаешь?

− Знаю… Я никогда тебя не предам...

− Знаю...

Он пытается распрямиться, встать в полный рост, не сутулясь, не прячась, и войти свободно в утренний свет, праздничный и страшный!

...Однако его нет в этом сне.

+ + +

 Бешеная ночь так истрепала чернильно-чёрные свои одежды, что они, полиняв, обветшали до сквозных мельчайших дыр, не дождавшись рассвета. Сквозь них стал виден с постели старому Жоресу неприбранный подоконник, заставленный немытой посудой, и злые колкие узоры наледи, синеющие на тёмном стекле. И, кажется, что-то оборвалось этой ночью там, на севере, где слонялась беда прежних хозяев барачной комнаты, потому что старик потерял вдруг всякую способность чувствовать, ощущать, переживать. Его тело, со своими ревматическими нудными недугами, притихло; оно поджалось и уже не болело, как будто его не было вовсе. И эта лёгкость существованья казалась такой странной, что Жорес не знал, что и думать...

Да, обычно чужая беда, которая шлялась где-то далеко, по российским просторам, бесприютная, как ветер, отзывалась ломотой в его костях − здесь, под крышею отсутствующих хозяев... Но может быть, это стены чужого жилища выпили остатки его сил; их не осталось теперь даже на привычную печаль, в которой истаивала его судьба все последние, барачные, годы... Зато разум старика был овеян теперь зимним бесстрастием. И он понимал, не страдая: пора цветения его рода осталась в минувших веках, и плодоносная пора − тоже, в котором были когда-то учёные люди, писавшие по-арабски, мудрецы, постигавшие тайны мира в путешествиях к святыням, и отважные воины – защитники бедных сородичей. А от Жореса и Марата должны были родиться дети для общества справедливости и равенства всех людей!