Спящие от печати

− А я точно знаю, из-за чего мы теперь миллионами помираем! − сообщила Тарасевна тем самым специальным голосом − для политинформаций: когда слова падают, будто блестящие аптечные гирьки на чашки весов. − Знаю! Всё − из-за таких, как я! Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника своего, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего... Как нам вернуть себе родину? Без вождя такого? А?.. Давайте, розу вам сделаю! Пышную. Я умею!

Иван словно не слышал и на яркий восклицательный знак передника внимания не обращал. Он разматывал старую трансформаторную катушку. Подумав, Тарасевна подхватила с клеёнки бумажную бахрому и принялась отыскивать подходящие нитки среди цветного вороха.

− Великий свой, свой вождь нужен, − упрямо повторила она. − Не подготовили! Великого. А почему?.. Мы, мы, все учителя, сами себе должны за это поставить двойки!

− Крошечный, − не слушая Тарасевну, говорила Нюрочка и улыбалась младенцу. − Маленький...

− Нюра! Слышишь, чего говорю? − не могла успокоиться Тарасевна с красным распадающимся цветком в руке. − Миллионами ведь умираем!

− Нет, − легко отмахнулась Нюрочка. − Не успеют нас доморить. Уже не успеют... Да, Саня?

− ...Кого − нас-то? − не поняла старуха. − Ты про кого?

− Нас. Недобитков, − пожав плечами, вернулась Нюрочка к столу.

Тарасевна ощупала языком уцелевший тоскующий зуб с изболевшим до бесчувствия корнем. Про что разговор? Туманный какой-то…

+ + +

Сидят молодые в одинаковых, чёрных, суконных душегрейках. Переглядываются коротко, думают о чём-то общем, отдельно от старухи. И новый цветок у Тарасевны не свился, а рассыпался. Нет, не шла барачная политформация! Не складывалась − и всё тут...

− Лучше давай проволоку мне! − сказала Тарасевна Ивану решительно. − Помогу... Я много лет с проволокой работала! У меня один атом на орбите никак не держался. Я привыкла − прикручивать. Он отваливается, а я его − на место! На место!

− Вы же без очков, − глянул на неё Иван искоса.

− Ох! У дочери с зятем так разругалась, что забыла там глаза свои, − огорчилась Тарасевна.

И вдруг до боли в ушах стало ей обидно, что никто толком с нею не разговаривает. Она, старуха, к молодым, ко всем − с добром, с помощью! А не встречает привета − ни у дочери, ни тут.

− ...Нет меж нами родства никакого, − заморгала Тарасевна, подёргивая тесёмки ватного своего шлема-чепца. − Меж своими − нет пониманья... Значит, помирать мне пора, вот что!.. Всех людей, поровну, правильной жизни я учила. А теперь сама в отстающие попала! Пережиток прошлого я стала!.. Всё. Хватит. Нечего больше ждать мне. Помирать буду!

Нюрочка настригала новую бумажную бахрому, длинную, белую, склонив голову набок от большого усердия, а Иван пробовал металлический круг на прочность, растягивая и потряхивая его.

− ...Вон тот, рыжий, на мою могилку положишь, Нюра! − обвела Тарасевна прицельным, щупающим взглядом венки, висящие по стенам. − Хорошие, которые с лазоревыми цветками, не надо. И тот, где листья манкой присыпаны, на клею, не трогай. Их продать можно получше… А вот, рыжий висит, завалящий, косматый, как раз мне, наверно, будет. В подарок последний!

+ + +

Молодые молчали за своею работой. И горка мёртвых цветов − белых и красных − росла меж ними.

− Что-то хвоя здесь цвет потеряла. Как от хлорки, − принялась тогда Тарасевна изучать выбранный венок на стене с повышенной старательностью, потирая виски. − Или карболкой от веток тянет? Не пойму. Пенициллином... Старый венок, выгорел, никуда не годный, по-моему... И хорошо! Его мне положишь, Нюра. Такое завещанье моё будет. Кольцо оловянное с меня не снимайте, наплевать, вросло оно… А из физического кабинета пускай Галина принесёт мою молекулу сломанную. Структурную решётку мою. Она ещё советская, старая. Всё равно никому не нужна теперь, а я с ней свыклась… И атом пусть захватит, который с орбиты слетел. Кто его будет прикручивать каждый раз проволокой, как я? Изо дня в день? Да из года в год?.. Никто! Больше таких людей не осталось на свете. Не будет больше таких дураков, как мы, советские...

Нюрочка только постукивала ножницами, словно Тарасевне, в самом деле, туда и дорога была − в могилу… Словно Тарасевны, с её добросовестным прошлым, уже не существовало!

− Напомни Галине, слышишь?! − прибавила Тарасевна настойчивой громкости учительскому голосу своему, запинаясь от переживания. − В могилу мне её пускай поставят! Молекулу сломанную! Вот и будет всё главное моё добро со мной… Какое для себя нажила… Весь мой сломанный итог!.. 

И никто не разубеждал Тарасевну, всхлипнувшую внятно, − никто не кинулся к ней, утешая. Только Нюрочка, отодвинув ножницы, опять пошла к ребёнку.

− Т-ш-ш… Не ложися на краю… Ладно? − полушёпотом напевала она, склоняясь над коляской. − Когда восходит мой цветочек... А-а...

Песенка её была спокойная, терпеливая, Тарасевне не знакомая:

− Когда восходит мой цветочек... Могу смотреть подолгу я... Как пробивается росточек... Из ничего... до бытия... Тш-ш... Когда восходит мой... Да, Саня?

И вглядывалась Нюрочка в сонное лицо младенца, как в будущее: