Спящие от печати

− В труху сначала дубы ваши перемелют, потом расти им разрешат, − говорил депутат, удерживаясь от зевоты и потирая глаза, красные от непомерного чтения. − Второй сорт вы опять. В революцию были − второй сорт, сейчас − тоже... Зачем ехать, Сталина Тарасовна? Риск там большой, обмана много, повсеместно. Верить программам разве можно?.. Там второй сорт, здесь второй сорт: какая вам разница?.. Тут я помогу когда-когда. Там никто не поможет... Ваш народ в чудо верит! Не видит совсем: деньги съели его − ваше чудо, съели давно... Не получится больше чуда, Сталина Тарасовна! Живите здесь. Спокойно. Я этим, всем, сказал. Не тронет вас никто... Наша власть будет не плохая. Со временем, конечно...

И оробела Тарасевна: вот тебе и балбес… Она его, двоечника, ругая непрестанно, в четвёрочники вытянуть мечтала. Воспитывала, будто котёнка − беззащитного, безответного, − носом в миску с молоком тыкала, тыкала: учись пить знания, усваивать… И вот – вырос. И страх берёт: пришло в мир то, чего не ждали. К худу пришло? К добру?..

+ + +

Проводив депутата, вернулась Тарасевна в свою комнату, попробовала успокоиться, налив из банки в стакан кислого чаю.

− Сахара ждёшь? − спросила она гриб, слабо шевельнувшийся на дне. − Бугор безмозглый. Много не получишь, вот щепотка тебе. Подсластись, кислятина… Довольный стал? Перерабатывай свою радость.

И накрыла она банку снова чёрной тряпицей. Однако чай грибной не глотался. И Тарасевна перетаптывалась в смущении.

Побежать к Нюрочке ей захотелось тогда сразу, да вот незадача: Иван был дома, а у себя не находила она места...

− Там наши тоже, небось, кислый такой чаёк пьют, − рассеянно сказала она, думая про Россию. − Из экономии... Ох-хо-хо.

И в круглое зеркало глянула на себя Тарасевна без удовольствия − была её порода худая да мосластая, веками труда иного не знавшая, как только сеять-жать, навоз по полю раскидывать, за барскими лошадьми ходить − и помалкивать: «чего изволите?» Но вот явилась в огне усадеб, во всеобщей обильной крови, воссияла та страшная власть, которая вознесла Тарасевну на немыслимую, учительскую высоту. И уж Галя её росла белёхонькой, детишек своих родившая для умных трудов. Ан, лопнуло всё: катись, порода, туда, откуда вылезла − ко ржаному хлебу да кислому квасу, да к поклонам низким: «чего изволите?» Только кланяться теперь придётся перед инородцами − и внукам-правнукам, и праправнукам: дожили, ножки съёжили. А может, и до рабства им − один шажок...

Нырнуть бы сейчас Коревке в чёрный труд, как сама Тарасевна это сделала без трепета и страха, и на своих плечах поднять внучек повыше − расти, породушка, дальше, развивайся, иди на верха российские, приноси пользу всеобщую, не подневольную!.. Но он, Коревко, только топыриться горазд, неуправляемый, бесполезным знанием загруженный. И другой выход нужен всем, всем. А какой?!.

С расстройства кинула Тарасевна зеркало на фанерную тумбочку, вниз собственным своим отраженьем, отправилась всё же к молодым соседям, только завязала тесёмки ватного шлема потуже и фартук из шкафа выхватила торопливо − новёхонький. Он оказался, по нечаянности, с восклицательным знаком − бархатным не бархатным, а на красный плюш, которым покрывали столы в сельсовете, слегка похожим. И хоть не торжественный, не праздничный то был день, да ладно: нарядилась − и двинулась, решительно погладив себя по животу...

+ + +

Молодые сидели за столом, заваленном цветною бумагой, еловыми лапами, металлическими веночными каркасами. Нюрочка кивнула Тарасевне, указав на свободный стул, но работы своей не прервала, кромсая портняжными ножницами край бумажной многослойной полоски. И Тарасевна, конечно, не села, а встала за её спиной, поглядывая, как из-под Нюрочкиных рук выползает на клеёнку нарядная белая бахрома. Иван же закреплял на металлическом круге тонкую длинную проволоку, пропуская её восьмёрками и прикручивая снова.

− Слыхали? Через стенку? Чего он говорил? Депутат наш? − вежливо спросила Тарасевна, отодвинув от себя большую катушку чёрных ниток подальше. − А на улице он мне что сказал? «Ваши немецкие цари большого народа боялись, новые цари тоже боятся. Морят его ваши правители, белые − красные, чтобы послушный он был − от слабости, от нужды; чтобы численностью − меньше был. Трусливые правители − кровавые, опасные. Зачем таких над собой ставите?»

− Это всем давно известно, − усмехнулся Иван, постукивая кусачками. − Наши деды знали, мы знаем... А толку что?

− Скоро всё по-другому будет, − кивнула ему Нюрочка деловито.

И он ответил ей, отвлекаясь от своего занятия:

− Ручки у ножниц надо изолентой обмотать, чтобы пальцы они не натирали.

− Мне так лучше, − покачала Нюрочка головою, принимаясь за другую полоску. − Ничего. Не сильно.

− Много слоёв не складывай, туго идёт.

− Ничего, − снова ответила она Ивану.

+ + +

Бахрому, свёрнутую в неживой кудрявый цветок, Нюрочка усадила на еловую лапу и отошла к детской коляске.