Спящие от печати

− ...Значит, не будет больше справедливости на земле, так?.. Что молчишь, слизняк?

Гриб испускал слабые мельчайшие пузырьки и ждал сахара, тёплой спитой заварки и темноты.

− Вот и нам судьба теперь оставлена такая же! − накрывала она банку траурной большой тряпицей. − Сиди! Кисни! Как и мы. Как и мы все…

Но будить гриб ночами Тарасевна не решалась: отдыхает пускай примитивная форма жизни; всё же наработалась она, в отличие от некоторых, высокоразвитых, и дешёвое коричневое пойло − произвела...

Правда, однажды, забыв накрыть банку тряпицей, долго, беспричинно и скучно плакала старая Тарасевна у подоконника, стоя над грибом так же, пока не спохватилась: много слёз её накапало в коричневую сладковатую муть! Только от того не стала она солёной. А гриб принялся разрастаться неудержимо, как от хорошей подкормки...

Однако в мятежную эту ночь, может, и он не спал? Поджался, перепугался, поди, спросонья, ком безглазый, когда слышался многим во тьме и стук, и грохот, и трясущийся непрерывный вой. Но сон людской был тяжёл, а там и стихло всё. Лишь злое дыханье зимы, проникая в жилища сквозь малейшие щели, уже сковало наледью стёкла по самому низу. Оно пощупывало банку исподволь и холодило.

+ + +

В комнате у Тарасевны далеко заполночь стало как-то особенно знобко. Снег выпал, должно быть. Приподнявшись на локте, всматривается она в полоску окна, поверх ситцевых шторок − и не видит крыши старого ветхого сарая, что стоял напротив. С ума Тарасевна сошла − или точно: исчез сарай?

Обеспокоившись, опускает она из-под одеяла ноги в длинных шерстяных носках, отодвигает, дотянувшись, короткую занавеску. Кругом лежит, мерцает колючий снег, будто синяя тусклая соль. И чернеют вразброс − там и сям − обрывки рубероида, переломанные жерди, доски: всё, что осталось после ночной бури от ветхого строения с плоской дырявою крышей.

− Сарай снесло, гляди-ка, − дивится Тарасевна, пряча ноги под одеяло и поёживаясь. − Сколько лет стоял... То-то всё трещало от ветра и билось за окном, ровно кто скалками по бараку стучал... Как же это?..

Она вдруг зашмыгала жалобно носом и прослезилась даже в подушку − оттого, что птичьим семьям, утерявшим путь, уж больше не вывести голубят и здесь, во временном, каком-никаком, а пристанище, хоть и дырявом.

− ...Голубь, «русская птица», хорошая птица, − толковал, помнится, новым соседям Жорес. − Только, сбившись с пути, совсем теряет она голову; расклёвывает − своих... Нигде врага не определяет. Коршуну, который его из леса выгнал, покоряется, поэтому своих потом бьёт, маленьких, да...

− Это какую же напраслину возводишь ты на нас?! − вскричала тогда разгневанная Тарасевна, ничего толком не поняв, однако спохватилась: − ...Из дальновидности − бывает, конечно, делаем так: своего, хорошего, придавим. А чужого, плохонького, зато в передний угол посадим! Но вы все к нам потому и льнёте! А не мы к вам... Так стали мы великий народ, для вашего же блага! Потому что для своего блага − не жили мы никогда!..

И ещё много чего наговорила она растерявшемуся старику в запале, забирая общий, коридорный, половик на стирку. А теперь вдруг мир неожиданно потемнел, заискрил, вывернулся, словно синтетическая чёрная шуба, наизнанку, и вот Тарасевна сама заискивает, ищет милости, льнёт к тем, кто вчера ещё льнул к её народу...

Нет, не так надо было отвечать старику, всхлипывала теперь Тарасевна от беспомощности, выбросив руки поверх одеяла: та самая «русская птица» становится уродом, когда перестаёт быть русской...

− Вот на что мы сбились: на нерусский путь... Выправились, было, на русский, и сбились опять. В который раз...

+ + +

Она ведь и у депутата выпытывала про то, принёсшего ей пакет с передниками. Спрашивала бывшего двоечника не сразу, а с постепенным учительским вкрадчивым подходом:

 − Проходи. Чем занимаешься? Рассказывай, Торгай.

− Труд пишу, работаю немножко, − скромно присел он на табурет в её комнате, поправляя дорогой галстук. − Шпенглер-менглер, Макиавелли... Английский чуть-чуть выучил, немецкий не знаю пока, итальянский − плохо идёт совсем. Так, занимаемся. Потихоньку... Мандрагора-бандрагора нам не надо. Про государство − пойдёт. Пригодится. Со временем.

Опешила Тарасевна: про что это он? И, обескураженная, сказала бодрым неуверенным голосом:

− Вот, видишь? Не зря я тебя в третьем классе ругала, шпыняла, покоя тебе не давала. Послушал ты старших в конце концов − и добился успеха в жизни!

− Ваш успех тоже не плохой, − кивнул депутат, окидывая уклоняющимся взглядом бедную клеёнку на шатком столе, полку со старыми советскими учебниками и чайный гриб, разрастающийся под чёрной тряпкой, на дне трёхлитровой банки. − Да, учили нас. Любить надо. Землю, свой народ... Правильно.

«Так, я же весь советский народ учила вас любить! Весь!», чуть было не разгневалась опять Тарасевна по давней учительской привычке. Однако сдвинула чепец на затылок − и спросила про другое севшим от волнения голосом:

− ...Говорят, голубь по-вашему − «русская птица» называется?

− Называется. Конечно, − смутившись, тот положил руки на кухонный стол, будто на школьную парту.