Спящие от печати

− ...А владыкой, значит, будет отныне торговля. Торговля тем, что уже создано было тяжким великим трудом вековым, − бормотал он со старыми ботинками в руках, прижимая локтем сломленное древко. − Эх, люди, люди! Что же наделали вы, свернувшие с пути. Свернувшие с пути своего − на чужой... Свой-то путь только и требовалось, что подровнять малость, но подчистить изрядно, к душе применительно... Не подчистили...

И вот, в котельной, достав, наконец, ботинки из-под стола, решил Порфирий окончательно: 

− За людишек хлопотать пора. Насчёт послабления в страданьях.

Он стал обуваться, покряхтывая в досаде на себя:

− Не докричаться мне отсюда по причине ничтожества моего. Нет!..

Сонный Амнистиевич со своей лежанки пообещал ему было чаю с сахаром. Но Порфирий, отыскав черен у кадки с водою, подпоясался верёвкой потуже и кинулся опрометью на вокзал, ни свет, ни заря.

+ + +

Уже через час с небольшим, в утреннем полумраке, бродяга Порфирий просился на поезд безбилетно, выбирая вагоны похуже, погрязнее, и переходил с посохом-древком от проводника к проводнику, кланяясь каждому, как носящему и образ, и подобие высшее. Те связываться с ним, однако, не хотели:

− Ступай, старик. Не мешай посадке.

− Ступаю, ступаю... Который десяток лет! И башмаков я много истоптал, ступая по этой степище. И вот теперь они у меня такие, что нет им износа. А смирения всё не обрету никак. Не даётся оно, заветное, мне, заблудшему...

 И бежал за ним следом, от вагона к вагону, незрелый запах яблок зелёных, крошечных, вместе со старушонкой, иссохшей, будто осенний морщинистый лист. Без вещей, в ситцевом халате и накрывной шали, завязанной узлом на спине, она говорила угасшим голосом:

− С пустыми карманами, вот!.. Возвращаться пора домой, мне бы до Калуги.

− Без билета? Отойди, мать. Не до тебя.

И старушонка с готовностью кивала, и торопилась к другому вагону, и озиралась, стыдясь летнего своего одеянья и самой себя:

− У брата, на станции Чу, на одних яблоках можно было мне лето прожить, − шелестел её голос на холоде, рядом с Порфирием. − Я туда и уезжала по весне, чтобы под Калугой пенсия моя по доверенности шесть месяцев дочери шла, для внуков, на обувку к школе, на тетрадки... Теперь назад мне от брата пора, от бесплатной жизни − домой. Холодно стало, снег скоро пойдёт... Я бы и в тамбуре посидела!..

− Да как же ты, матушка, в Столбцах-то оказалась? Это же крюк! − удивился Порфирий, досадуя слегка на неё, бегущую за ним по пятам неотвязно. − Что ж без пальтишка ты всякого...

Из-под шерстяного платка кротко глянули на Порфирия глаза скорбные, васильковые, − и обдало его, бродягу, такой несказанной женской состарившейся красотою, словно посмотрели на него враз все чистые озёра поздней осени, и речки, и речушки, покорные наступившим холодам совершенно.

− На какой поезд взяли, на том и поехала, батюшка... − шелестела старуха. − Довольна теперь очень. Я − что? А они − разутые, раздетые, дети малые, глупые. Там, под Калугой, на грибах живём, на ягодах. А к школе надо было им одежду. Взять-то негде... Вот, полгода им пенсия моя целиком доставалась. А меня брат яблоками кормил, бесплатно у него до осени глубокой прожила. На станции Чу... Зато в школу детки пойдут. Целый год проучатся теперь! Прошлый-то пропустили, не в чем было им. А так − большая польза получилась для них, батюшка. Очень большая...

+ + +

И снова просилась старуха, заглядывая в лицо проводницы:

− ...Доченька, сойду, где скажешь. Возьми, хоть докуда... Живём под Калугой, сноха второй год очереди ждёт, чтобы на свиноферме работать, а не движется очередь никак...

И оборачивалась она к Порфирию, махала рукою деловито:

− Нет, наши на поезд не возьмут, боятся всего наши, − и бежала дальше, вдоль состава, исхлёстанного холодной пылью и ветрами. − Надо вон к тем… Те старших уважают... Посади как-нибудь хоть в тамбур! Я ведь на станцию Чу без билета уехала в мае. Довезли добрые люди. А тут... Кончились у брата яблоки. Холодно стало... Домой мне пора... Муж-то у дочери в тюрьму сел, за мешок картошки. С поля украл, от безработицы. А на свиноферме сокращения одни...

Но не слушал её и этот хмурый азиат-проводник − отворачивался от старухи, разглядывая пассажиров, бегущих с поклажей, разносчиц пива, конфет, сигарет, а ещё низкое моросящее небо. И равнодушным был жёсткий его прищур, и мятежно надламывал скулу проводника шрам глубокий, полукруглый. Запах давнего пороха, йода, кожаных ремней и денежных фальшивых обильных бумаг перебивал тут все прочие, съестные. Потому и опешил Порфирий, услышав:

− Заходи, мать! Смелее... Замёрзла в халате... Вагон переполненный. На третью полку влезешь? Одеяло тебе найду. Заходи.

− Только ведь у меня...

− Какие с тебя копейки...

− А вот, батюшку ещё с посошком, не прихватишь ли? Батюшка тут мыкается со мной, в заплатках он весь. Возьми его, сердечного.