Спящие от печати

Вот так же, в состоянии светлом, умильном, добежал бродяга Порфирий от молкомбината, стоящего на отшибе, до самых Столбцов. И нырнул он вдруг поутру в полутьму огромного подземного цеха. И оказался у чуханов, где сидел потом на пустом перевёрнутом ведре, возле огромной металлической бочки с химическим раствором, перед оборванцами ещё сонными, поднимающимися со своих картонных и тряпичных подстилок. Те глядели на него пустыми белёсыми глазами из мрака. А ничего тёмного было не различить вокруг, потому что холодному свету, падающему скудными редкими полосами с большой высоты, из тесных оконцев, удавалось коснуться не многого. Громады металлических лестниц и пустых ржавых пролётов не обретали тут своих очертаний, если не вглядываться в них с напряжённым, особенным прищуром...

И начал Порфирий, почти сразу же, толковать молчащим детям о Том, Кто их любит, ибо лишь ощутившим такую любовь открывается свет жизни, и мрак больше не страшен им. Да, верный, прямой путь даётся тогда всякому − страждущему, погибающему, грешному...

Чуханы не мешали ему говорить, только чесались и позёвывали, сидя на своих подстилках, да какой-то подросток в старушечьей вязаной кофте гулко пил воду из трёхлитровой банки. Но вслед за Порфирием вскоре спустилась в подвал, по железобетонным звучным ступеням, девочка-проститутка, которую он видел стоящей на обочине тракта уж несколько раз, и чумазые лица детей прояснились. Все повернулись к ней, оживившись на миг:

− Алина...

+ + +

 Она принесла им еды в двух тяжёлых полиэтиленовых пакетах. Порфирий, прервав свою речь, уступил ей ведро. Потом снял с себя толстый шарф из овечьей грубой шерсти и накинул девочке на голую шею в грязных разводах. Но Алина сняла шарф, пахнущая не грехом, а только затхлой болезнью, и отдала его Порфирию, как помеху.

− Я к холоду привыкла, не чувствую ничего, − сказала девочка прокуренным голосом, кутаясь в длинный пыльный плащ. − Здесь брат мой. Он где?

Она вглядывалась в одинаково склонённые над едой детские лица. Чуханы не слышали её. В полумраке они ели куски слегка обжаренного хека безмолвно, движения рук их были замедленными, сонными... Тогда Алина протянула серую рыбу Порфирию и спросила его:

− Где?.. Брат? Он маленький. В штанах военных. Они из отцовых перешитые... В камуфляжных штанах... Он где?

Тот взял безмолвно рыбу и принялся за еду со странным чувством: вокруг запахи стояли самые жуткие, но Порфирию только было печально от них − и всё. А пёсья вонь блуда, скользкого, липкого, и вовсе − маячила отдельно от девочки... Та вонь принадлежала не ей, а призрачным похабным теням, соединяющимся в кюветах, в кабинах грузовиков, в придорожных кустах.

Путаясь космами, тени-призраки спаривались и воняли за её спиной. Но от девочки пахло только пылью и ветром, да ещё затхлой какой-то болезнью, не встречающейся в здешних селеньях. 

+ + +

Вдруг девочка выругалась − хрипло, коротко.

− Где он?! − прокричала она.

И хриплое, куцее эхо, отлетев от металлических высоких пролётов, заметалось меж стенами подвала.

− Нигде! − ответил равнодушный долговязый подросток в ондатровой замызганной шапке, самый старший из детей. − ...На вокзале побирается, может.

− Видал его кто-нибудь? − спрашивала девочка, сидящая на перевёрнутом ведре. − Видал?

Подросток пожал плечами, облизывая пальцы.

− Подыхать зимой начнём, − сказал он голосом ломким, равнодушным. − А на этой неделе не окочурился никто… Побирается! Он клей не уважает, дихлофосник… У ларьков трётся брат твой! Отвечаю.

Но совсем маленький мальчик, пухлощёкий и одутловатый, возразил из темноты, помочившись в стороне, под лестничным пролётом:

− Нет его там.

− Ладно, ешьте, − сказала Алина, не расстроившись, только устав. − Увидит его кто… Я ему белую рубаху купила! Для школы.

Девочка закинула ногу на ногу, прикрыла голые колени полою плаща и закурила, щёлкнув зажигалкой, похожей на леденец. 

− В военных штанах он, − повторила она. − У него шаль пуховая под курткой. Мамина.

− Знаем, − откликнулись дети вразнобой. − Скажем, если живой… На хрена ему рубаха?.. Доживём − скажем.

Подросток же достал последний кусок из пакета, разломил надвое и протянул половину маленькому. Тот, пухлощёкий, взял без охоты.

− Мать твоя на вокзале тебя искала, − сказал девочке кто-то невидимый, сидящий за бочкой, в темноте. − Спрашивала всех. Вчера.

− Есть захотела, − кивнула Алина, затягиваясь по-мужски. − Кончилось у неё всё. Я много приносила! Она, когда психует, съедает быстрее. Плакала, значит, сильно... У меня больше нет ничего сегодня.

Девочка задумалась, опустив голову в мелких пыльных косицах, перехваченных цветными резинками. Стряхнув пепел щелчком, затянулась снова.

− Нам плакать нельзя: не прокормимся. Говорю − не понимает... Завтра ей отнесу, когда заработаю, − решила Алина, выпустив дым вниз, в бетонный пол, и сплюнув. − Чебуреков куплю, она любит. Ждёт их наверно… А если меня какой-нибудь козёл опять далеко увезёт и в степь выкинет, тогда послезавтра... Я больная стала, сырая, мать не знает... Убьют меня за это! В степи. Скоро.

+ + +