Спящие от печати

– Какая Молдова? – мотал тяжёлой головой свёкор. – Она теперь не наша.

И долго ещё изумлялся за дверью:

− Вот дура баба! Какая Молдова?!. Молдавия!... Была, цвела, жила богато! Когда-то.

+ + +

− Продали, сволочи, республики все. Тут ружьё никак не сбагришь, а они… − шумел свёкор там, в коридоре, удаляясь. − Ещё бы жену кому-нибудь всучить, хоть забесплатно, так нет. Мы не умеем! Не приучены. А дети, вон они! Спекулируют, барыги! Научились дурную деньгу зашибать... Но я их предупредил! Так не жи-вут! Рабо-тать на-до!!!

...Он ещё кричал что-то на выходе из барака. А Нюрочка в своей комнате уже кормила Саню − присев на табурет и скорчившись, чтобы не тянуло швы.

− Видишь, всё утихло, − гладила она младенческий нахмуренный лобик. − Саня мой. Саня...

Но из коридора уже доносился другой нехороший разговор. Там рослый внук старика-азиата опять перечил учительнице − тот, с сизыми кулаками, с лицом плоским и тёмным, будто сальная сковорода:

− ...Ну, вышел. Хочу − и сижу. Напротив её двери. Ну, на корточках, а что? У меня тут дед живёт. А эта... Всё равно моя будет. Не будет − ей же хуже: в чуханы волчонок её пойдёт, в оборванцы.

Это он − про Нюрочку и про грудного Саню, мясной тяжёлый парень с чугунной головой и масляной поволокой во взоре.

− Ничего, мой маленький, ничего, − одну руку Нюрочка опускает в карман халата, не переставая кормить; пальцы её крепко охватывают гладкий тяжёлый металлический шар, который всегда при ней, когда дома нет Ивана. − Ничего, мой хороший.

− ...В подземном цехе из бочки с раствором дышать будет волчонок, балдеть, − не унимается котлоголовый парень. − Там беспризорных много. К друзьям пойдёт. Скоро.

Если сейчас Нюрочка выйдет и ударит стальным шаром, зажатым в кулак, по широкому сальному темени бандита, то проломит его ненавистную башку наверняка. А после этого ей останется только сесть в тюрьму. И что тогда будет с Саней? Нет, надо терпеть, терпеть, терпеть − и ничего не говорить Ивану... Только стальной шар, оттягивающий карман тёплого халата, у неё всегда наготове. Он, тяжёлый, теплеет от её пальцев, перенимая температуру тела. Да, у металла, и тела, и молока − общая теперь температура, будто сталь и Нюрочка − одно целое.

− Тише, Саня, крохотный мой, − кормит она ребёнка, прижимая одной рукою. − Скоро папа твой вернётся. Скоро... С ним станет спокойно... Без него совсем покоя нам нет, а с ним... Расти...

Молоко уходит, перетекает, поглощается, соединяя мать и дитя, словно у них снова общее тело. Сталь, согретая материнской рукой, сама Нюрочка и младенец сейчас − одно целое… Младенец, Нюрочка, сталь...

− Расти, Саня. Придёт наше время. Когда-нибудь. Слышишь?.. Оно так долго не приходило! Так долго, что... Придёт.

+ + +

Храбрая учительница Тарасевна толковала меж тем в коридоре дрожащим, напряжённым голосом:

− Надо всем по-доброму жить, по-соседски! А ты придумал − ерунду! Женщин кругом полно. Тебе что, других мало? Ребёнок у них... Мужу куда деваться? Оставь людей в покое, если ты умный человек!

− Я говорил ему, чтоб уезжал по-хорошему? Говорил. В Россию пускай пилит белобрысый. Белоглазый.

− Ври кому другому, − ворчала Тарасевна и похаживала там, за стеной, громыхая алюминиевым ведёрком. − Ничего вы напрямую не скажете, исподтишка вы храбрые. И гурьбой на одного. Знаю я вас... Мне − не ври! Говорил он...

− Много раз говорил! − обижается бандит. − А эта... Эта мне ребёнка родит, я и русского волчонка тогда не трону. Пускай живёт. Мне не жалко... Если наши законы плохие, тут никого не держим. В другой закон пусть убегут, в свой закон − мы не против.

− Да уж ездили они в Россию. Кому они там нужны... Не к кому ехать! Никто нам не поможет, нигде...

Прислушивается Нюрочка к словам за стеною, кивает, склонившись над младенцем: все помогающие − сами давно обобраны в России разорённой. И сердобольные − выкинуты из своих домов... А богатый бедному нигде не помощник... Всё то же там, что и здесь! Беспризорники, и нужда, и бандиты. Бандиты вверху, бандиты внизу. Нет милостивым в России приюта − ни местным, ни приезжим...

− Так-то, Саня. Расти.

+ + +

Табачный дым вползает в комнату − змеясь, извиваясь. Ниже склоняется над младенцем Нюрочка, прикрывая его собою.

− Эй! − негромко окликает её бандит, но не входит: он думает, что дверь заперта. − Упрямая, да? Чухан будет − ребёнок твой. Игла, игла... Лучше открывай.

Сальный бандит совсем рядом − он шумно сопит в коридоре. А Тарасевна побежала на улицу со своим ведром. И тихо в комнате старика-азиата; ухромал, должно быть, под вечер в степь, к далёким могильным мазарам. Один из них стал домом двух его сыновей, рождённых когда-то для строительства коммунизма... Но сыновья старика мертвы. А внук его, пахнущий парным мясом, жарко дышит в коридоре, переступая с половицы на половицу. И табачный дым вползает оттуда волнами. Они, длинные, сизые, шевелятся возле младенца, поднимая змеиные головы.