Спящие от печали (сборник)

– О! Господи, – кричит папа, совсем выходя из себя. – Да успокойся!.. На! Забирай свою мать.

Он ставит Вету-маму рядом с Никитой – Никита обнимает её за ногу и прижимается. А папа быстро закуривает и выходит в сени.

– …Ну что, поел горященьких? – перебивает воспоминанье тётя Маруся, и Никита не сразу понимает, что спрашивает она – про пирожки.

– Ты мне хорошие пироги приносила, – виновато улыбается он, стесняясь отчего-то сказать на этот раз «спасибо».

Поплевав поочерёдно на плоские свои ладони, тётя Маруся накручивает чулки над коленками.

– Пещещка-то у вас – у дверки ободралася! – не глядя на печь, замечает тётя Маруся. – Извёстка-то – в ведёрке. У меня в сенях возьмёшь. Да кисть-то потом, как затрёшь-забелишь, помой, умниса моя, красависа.

– Я побелю, – торопливо говорит Вета-мама.

– …Снегу навалило нынще! – тётя Маруся поглядывает в окно. – Весь двор замело!.. У людей всё расщищено. А к нам не пролезешь.

– Я почищу, – перебивает Вета-мама.

– За поленницей лопата стоит. В стайке возьмёшь, умниса, красависа.

Тётя Маруся опять оглаживает подол и потом вздыхает:

– Да-а… Если бы мой-то был здоровый, при здоровых-то ногах, – разве бы не пощистил? Везде – одна… Поля-сестрищка вот когда-когда поможет. А он – девятый годок лежит!..

Муж у тёти Маруси парализованный: худой, и кожа у него – голубая.

Летом деда выводили под руки во двор, сажали на табурет, прислонив к бревенчатой стене. И когда Никита пробегал мимо, дед мычал. Мычал – и тянул к нему страшную голубую руку. Никита робел, но подходил, подставлял голову и терпел дрожащее холодное поглаживанье, от которого волосы на макушке вставали дыбом. Как будто гладил Никиту не совсем живой человек.

– …Да, дощенька. Хворый мужик – не мужик. У других хоть помирают. А на этого, моего, и смерти нет. На двужильного. Не развяжет Господь. Сколько уж молюся, а – нет… Никак не помрёт!

Никита видит, как при этих словах лицо Веты-мамы странно напрягается. Вета-мама молчит.

Никита не боится, когда папа сердится, потому что сердится он – не страшно. Никита боится, когда Вета-мама молчит.

– …А угля в пещещку много не насыпайте. Времянка: всё равно ветер выдует. Только плита от жара лобнет – и всё!.. – ничего не замечает тётя Маруся. – По маленькому ведёрку, а больше-то не надо. А то – во-о-он – плита-то с трещинкой! Кабы совсем не лобнула.

Она ставит ноги в толстых вязаных носках поверх своих чёрных башмаков, сделанных из валенок, и продолжает нараспев, поглаживая на коленях юбку:

– …Да-а! Девять уж годков со своим я маюся, умниса моя! Девять годков, красависа. И вот ведь скажи? Хоть бы один зуб у него когда заболел, у паразита!.. Сохнет, паразит, а – живёт!

Вета-мама уже отвернулась к окну, чтобы её молчанья не было видно, а тётя Маруся продолжает, как ни в чём не бывало:

– …Молодые совсем, посмотришь – помирают! А этот – нет. Этому паразиту – хоть бы что! Он ведь на десять годков меня помоложе… Он меня – переживёт!.. Мущитель… – тёте Марусе жалко себя: она шмыгает и шмыгает носом. – … Не дождуся, наверно, когда похороню, не поживу одна… Это сколько же мне с ним маяться?!. А? Сколько с ним мущиться? Кто мне скажет, умниса моя?

Вета-мама оборачивается и тяжело смотрит на тётю Марусю.

– Чего же маяться? – медленно спрашивает она. – Не майтесь.

– …Да он же – здоровее меня! Паразит.

– А я вот на базаре слышала, как одна жена мужа извела! – Вета-мама жёстко усмехается и не сводит нехорошего, непонятного взгляда со старухи. – Маковые головки в чай заваривала и его поила. Всего с месяц и попоила! Спит с них человек, а есть перестаёт.

Тётя Маруся непонимающе открыла рот. Потрогала чулки над коленками. Пошевелила пальцами внутри толстых носков.

– …Ох-х. Засиделася. Кого сижу? – вдруг заспешила она. И бочком шмыгнула к двери, едва успев сунуть ноги в огромные башмаки.

А Вета-мама уже снова смотрела в окно, отвернувшись.

Никите стало тоскливо отчего-то. Он подбежал к ней, прижался к её ноге. Вета-мама посмотрела на него с досадой – и легонько оттолкнула.

– …Иди, поиграй с машиной, – быстро сказала она.

И Никите стало ещё хуже.

– Веточка! Мамочка! – заплакал он навзрыд. – Я тебя люблю…

Она молчала и не двигалась. И тогда он заплакал ещё громче.

Наконец Вета-мама подхватила Никиту на руки, рассеянно погладила по голове:

– Мальчик мой. Единственный… Мой мальчик.

Никита ещё немного поревел и стал вздыхать.

– Не смотри так, – попросил он, прикрыв ей ладошкой глаза. – Не смотри никогда… И на папу моего – не смотри так. Ладно?