Спас на крови

Уловив столь родное словосочетание «государственная безопасность», Ягода воспрянул было духом, однако в тишине просмотрового зала прозвучала заключительная фраза, которую можно было истолковать как «непонимание отдельными товарищами столь важного момента», и он вновь ощутил неприятный холодок в груди. А Сталин между тем продолжал, вроде бы как обращаясь к Молотову, но Ягода прекрасно понимал, что эти слова говорятся для него лично:

— Посоветуйтесь с товарищами, и не позже чем завтра жду ваших предложений…

Заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода правильно понял намек Сталина — надо было защищать интересы молодой еще на ту пору страны Советов, и уже на следующий день по сохранившимся иконописным мастерским и по церквям были посланы гонцы в кожаных приметных куртках, которые должны были сыскать таких иконописцев, которые могли бы сработать под знаменитых русских мастеров. Так и наткнулись на молодого еще Луку Ушакова, который так намастырился писать под своего однофамильца, а возможно, что и пра-пра…правнука Симона Ушакова, что его иконы не могли отличить от оригинала даже поднаторевшие в этом деле иконописцы. Всё остальное было делом привычным.

…Весна 1931 года выдалась слякотная, голодная и ранняя, по деревням и селам, словно голодные волки, рыскали подручные Ягоды в поисках врагов народа, которые будто бы мешали становлению колхозного строя, и когда Лука Ушаков увидел на пороге избы трех незнакомцев в приметных кожаных куртках с револьверами на поясах, да еще председателя сельсовета, застывшего в дверном проеме, он даже не очень-то испугался. В свои неполные девятнадцать лет он уже устал от той беспросветной жизни, которую пришлось влачить после расстрела отца и деда, знатных иконописцев, которые расписывали в свое время Троице-Сергиеву лавру. Едва концы с концами сводили с матерью, перебиваясь случайными заработками с отрубей на воду. А что за люди подкатили к его дому на черной машине, догадался сразу. Да и бегающие глазенки председателя сельсовета не предвещали ничего хорошего.

Поднявшись из-за стола, за которым он доводил «до ума» икону Владимирской Божьей Матери, Лука обреченно вздохнул, окинув прощальным взглядом домашний иконостас, и только произнес негромко:

— Одеваться, что ли? Или все это без нужды, можно и в портах на двор выйти?

— Поговори еще! — огрызнулся самый молодой и, видимо, самый рьяный из чекистов. Однако его тут же осадил высокий блондин:

— Разговорчики!

И уже обращаясь к Луке:

— Так это ты Ушаков?

— Ну!

— И ты, значит, иконы рисуешь?

— Пишу. Иконы пишут, — поправил его Лука, которому уже нечего было терять, и только чувство горькой обиды за свою неудавшуюся жизнь заполняло его грудь.

— Поучи еще, пис-с-сатель! — вновь встрял все тот же рыжий из молодых да ранних. И вновь его осадил высокий блондин:

— Уймись! Иначе я сам тебе язык укорочу.

— Укорочу, укорочу… — пробубнил явно раздосадованный рыжий. — Дали волю всякой разной контре, и заместо того, чтобы этих вот мазил да попов всяких к стенке ставить…

Он замолчал, обидчиво засопев, но и без того было ясно, что, будь на то его воля, Лука Ушаков уже давно бы лежал с пулей от винтореза в груди под стареньким пристенком.

Блондин между тем шарил глазами по лицу Ушакова. Остановился взглядом на выпирающих из-под латаной перелатанной рубахи ключицах, на которых уже не оставалось ни грамма мяса — кожа да кости, вздохнул и негромко спросил:

— Это ты портрет товарища Сталина рисовал, который в сельсовете висит?

Отпираться не имело смысла, и Лука, скользнув взглядом по затихшему в дверном проеме председателю сельсовета, угрюмо кивнул головой:

— Я. — И тут же, дабы избежать дальнейших обвинений: — Но я же по просьбе председателя нашего… И строго по картинке из журнала, которую он мне дал. Я же ничего лишнего… я даже хотел, чтобы самому товарищу Сталину понравилось.

— Понравилось, мать бы твою в поповщину! — не выдержал все тот же рыжий, однако блондин даже не обернулся на его бурчание и задал вопрос, от которого Лука даже растерялся немного:

— Так ты, наверное, не все иконы продаешь, что-нибудь и для себя оставляешь?

— Ну-у, есть, конечно, несколько штук, — покосившись на председателя сельсовета, вынужден был признаться Лука. — Но это только те, которые для душевной радости писаны.

Услышав явно контрреволюционные слова про «душевную радость», для которой писаны иконы, рыжий скрежетнул зубами, потянувшись рукой к кобуре на поясе, однако блондин уже снова обращался к Луке:

— И показать можешь?

— А чего ж не показать? — шевельнул костистыми плечами Лука, не понимая, чего именно добиваются от него гости в чекистских куртках. — Вон они висят.

И он показал на иконостас в красном углу избы, которому могла бы позавидовать даже самая богатая церковь.

Блондин шагнул к иконостасу, долго, словно под лупой, разглядывал каждое творение, некоторые доски даже пощупал руками, наконец произнес, нахмурившись:

— А ты, паря, случаем, ничего не путаешь? Это же старинного письма иконы.

— Так я же их и творил под старину, — пояснил Лука. — Моего письма иконы.