Привычная картина ставших привычными будней, которые время от времени нарушались приездом высокопоставленного сотрудника ОГПУ, который, судя по всему, неплохо разбирался в иконописи. Он придирчиво осматривал уже законченные Лукой иконы и, приказав вытянувшемуся по стойке «Смирно!» Петру загружать иконы в машину, оставлял Луке список икон, которые надо было сработать к следующему его приезду. В большинстве случаев это были иконы Новгородской школы XII–XV веков: образ Архангела Гавриила, «Устюжское Благовещение», «Чудо от иконы Знамение», «Чудо Георгия о змие», «Покров Богоматери», «Флор и Лавр», «О Тебе радуется», «Святой Георгий», «Иоанн, Георгий и Власий». Чуток скромнее — Симон Ушаков, в списке которого преобладал его знаменитый «Спас Нерукотворный». Как вдруг…
Доверенное лицо Ягоды загрузил сработанные Лукой иконы и достал из портфеля вырезанный из какого-то журнала снимок иконы Андрея Рублева «Спас Вседержитель». Выложил картинку на стол и, разгладив ее ребром ладони, произнес не терпящим возражений тоном:
«Надеюсь, тебе известно, что это?»
Чувствуя какой-то подвох, Лука невразумительно пожал плечами.
«Вроде бы как «Спас» Рублева».
«Значит, известно, и не надо объяснять, кто это да что это. А посему ставлю задачу. Сработать эту икону так, чтобы ни одна собака не усомнилась в том, что это работа самого Рублева. Надеюсь, всё понятно?»
Почти онемевший Лука смотрел на лежавший перед ним листок с изображением Рублевского «Спаса». Наконец он все-таки нашел в себе силы оторвать взгляд от картинки и едва слышно произнести:
«Но ведь я… Это же Рублев! А я… я никогда не писал Рублева!».
И замолчал, почувствовав на себе прожигающий взгляд.
«Не писал… я тоже только в тридцать лет стал контру отлавливать да к стенке ставить. Короче, так! Это приказ. За саботаж — расстрел».
Развернулся — и растворился в темноте, хлопнув дверью.
Расстрел… Это страшное, обагренное кровью слово, которое, казалось, уже пропитало насквозь всю Россию, словно зависло в могильной тишине иконописной мастерской, и как только за окном послышался рокот отъезжающей машины, Петро бросился к Луке:
«Да ты … ты чего, дурья твоя голова!? Тебя ж в расход пустят, если к сроку эту иконку не намалюешь! Ты… ты понимаешь это?!» — уже почти кричал он, зная суровый нрав своего начальства и понимая, что вместе с Лукой в расход пустят и его самого, как не оправдавшего надежды товарища Ягоды и провалившего задание государственной важности.
«Замолчи!» — выдавил из себя Лука и уже совершенно обессиленный опустился табуретку.
Видимо сообразив, что его поднадзорный, с которым он успел даже сдружиться за прошедший год, действительно находится в отчаянном состоянии, Петро тронул его за плечо. Теперь в его голосе оставалась только мольба да еще, пожалуй, страх за свою собственную жизнь:
«Ты чего, Лука? Чего скис-то? Ведь такие иконы творишь, а тут…»
И он скривился на журнальную вырезку, лежавшую на столе.
«Это Рублев!» — едва слышно прошептал Лука, сглотнув подступивший к горлу комок.
«Да хоть бы хрен собачий! — не выдержал Петро, с грохотом опрокидывая стул. — Надо будет, и Рублева своего намалюешь!»
Однако на Лубянке, судя по всему, думали совершенно иначе, и когда Ягода доложил Сталину о сомнениях Луки Ушакова и тут же выдвинул предложение заменить удинского иконописца еще кем-нибудь, более покладистым и более способным к подобного рода вещам, Сталин только смерил его многообещающим взглядом из-под прищуренных век, и когда Генрих Григорьевич понял свой промах, задушевным голосом произнес:
«Если этот самый Лука не справится, который, как я чувствую, приходится прямым потомком Симону Ушакову, значит, не справится никто. И в этом тяжелом случае…»
Сталин пыхнул трубкой, задумчивым взглядом посмотрел на окончательно сникшего Ягоду и столь же задушевно добавил:
«В этом случае придется тебе, Генрих, учиться писать под Рублева. Ну а если у тебя ничего не получится…»
Дальше можно было не продолжать.
«И все-таки я думаю, что у него всё получится, — моментально среагировал многоопытный Ягода. — По крайней мере товарищи помогут».
«Это хорошо, что ты так уверен в своих товарищах, — усмехнулся Сталин. — Но мне самому хотелось бы убедиться в состоятельности этого паренька. Возможно, подсказать ему что-нибудь. И тогда, объединив наши усилия…».
Когда с улицы донесся рокот въезжающей во двор машины, Петро рванулся к окну и замер.
Оторвавшись от холста, по которому он писал Лик «Нерукотворного Спаса», Лука покосился на своего охранника и не поверил глазам. Статный, ростом под метр восемьдесят, Петро как-то сразу сник, ссутулилась спина, зависли плети рук, и он, бледный, как меловая краска, повернулся лицом к Луке.
«Все, можешь собирать вещички».
Было видно, как дернулся его костистый кадык, и он почти беззвучно добавил, словно точку поставил:
«Отыгрался дед на скрипке! — И уже почти истеричным криком, рванувшись от окна к Луке: — Допрыгался, мать бы твою в хохлатку!»