Спас на крови

Девятнадцатилетний Лука Ушаков считал себя достойным учеником Строгановской школы, и, видимо, это определило его дальнейшую судьбу. Сложившаяся в семнадцатом веке, Строгановская школа отличалась виртуозностью письма и обилием мелких деталей, и именно подобная узорчатость — плод соединения древнерусского иконного письма с новейшими европейскими течениями в изобразительном искусстве — более всего привлекали зарубежных ценителей русской иконописи.

Ну а дальше…

Судя по всему, был издан какой-то совершенно секретный приказ по ОГПУ, и доставленный в Москву Лука Ушаков, сын расстрелянного уже после революции иконописца Михея Ушакова, превратился в иконописца-затворника, работавшего на восстановление народного хозяйства молодого еще Советского государства.

— А об этом, я имею в виду «Спасы» Ушакова, еще кто-нибудь знал? — забыв про чай, спросил Семен.

Ольга Викентьевна невразумительно пожала плечами.

— Кроме меня, пожалуй, только Ефрем да Игорь знали. Я имею в виду Игоря Мстиславовича. Михеич ценил его как профессионала и любил как сына, к тому же полностью доверял ему. И то, что Игорь ни-ко-гда и ни-ко-му об этом не говорил, за это я могу поручиться.

— И все-таки об этом кто-то знает еще, — возразил Семен. — И тот факт, что за Державиным началась охота сразу же, как только он появился в Москве, говорит о многом. Кстати, а Ефрем Лукич не мог, случаем, кому-нибудь проговориться?

— Исключено!

— В таком случае позвольте спросить, с чего бы вдруг такая уверенность?

— Да как вам сказать… Ефрема надо было знать. Это… это истинный иконописец и реставратор с мощным стержнем внутри. И то, что он, бросив сытную жизнь в Москве, вернулся в свой родовой дом писать иконы, говорит о многом.

— Возможно, что и так, — позволил себе не согласиться Головко, — но это еще не говорит о том, что сын Луки Ушакова не рассказал кому-нибудь о тайне своего отца.

— Говорит, и еще как говорит! Лука Михеич работал в той мастерской на Арбате не по своей воле, а под дулом пистолета, так что это не та тема, чтобы о ней распространяться среди истинных иконописцев.

— И все-таки об этом кто-то знал еще, — как бы соглашаясь и в то же время не очень доверяя доводам хозяйки дома, вздохнул Семен.

Видимо проникшись сомнениями следователя, Ольга Викентьевна задумчиво пожевала губами.

— Возможно, конечно, вы и правы, но в таком случае позвольте спросить, почему с Ушаковым, я имею в виду Михеича, не расправились еще в те времена, когда он действительно нес в себе определенную опасность для посвященного круга людей, а он спокойно дожил до весьма преклонных лет?

— Вот и я себя о том же спрашиваю, — согласился с хозяйкой дома Семен, помогая Злате разливать чай. — Но, продолжая эту тему, должен обратить ваше внимание на то, что человек, для которого Державин представлял определенную опасность, также знал и о том, что в тайну Михеича посвящен и его сын, то есть Ефрем Ушаков. И в данном случае…

— А почему ты думаешь, что Ефрема Лукича убили именно из-за Рублевского «Спаса»? — спросила Злата. — И почему бы не предположить, что поджог дома — это всего лишь прикрытие кражи тех старинных икон, что могли храниться в его мастерской? Кстати, мама, ты сама как-то говорила, что видела у Луки Михеича настоящего Ушакова.

— Симона Ушакова?! — удивился Головко.

— Да, Симона Ушакова, которым он очень дорожил. Кстати, я не исключаю возможности и того, что у Луки Михеича был еще прижизненный список Рублевского «Спаса», который мог храниться в их доме как фамильная реликвия. И естественно, что эта икона перешла затем к Ефрему Лукичу.

— Чтобы у Михеича был прижизненный список Спаса?.. — удивленно протянула Ольга Викентьевна. — Глупости!

— Отчего же глупости, мама? — возмутилась явно уязвленная Злата. — Если у него был Симон Ушаков, о существовании которого он не очень-то распространялся даже в среде хороших знакомых, так почему бы не быть и «Спасу» Рублева?

— Ну, знаешь ли! — вспылила Ольга Викентьевна. — Этак до чего угодно договориться можно.

— Можно, мама, можно! Но не потому «можно», что это явная глупость, а потому, что сначала охотятся за моим отцом, а потом вдруг сгорает в своем доме Ефрем Лукич. И если все это свести воедино…

В версии, которую чисто интуитивно выдвинула Злата, была своя логика. К тому же Ефрема Лукича словно преследовало видение окровавленного Рублевского «Спаса», и это также нельзя было сбрасывать со счетов. Будто мучило иконописца что-то, не давало ему жить спокойно, оттого и кровавые потеки на Лике. Когда Головко позвонил в Институт психиатрии относительно видения Ефрема Ушакова, диагноз был поставлен однозначный: «Давило что-то мужика, сработало глубинное подсознание — и как итог… Короче, в народе говорят просто: крыша поехала».

Однако они отвлеклись от темы, о чем и напомнил Семен:

— Скажите, Ольга Викентьевна, а не мог тот охранник, который состоял при Луке Ушакове, проболтаться кому-нибудь о том, что за иконы пишет его подопечный в тайной иконописной мастерской в самом центре Москвы?