Спас на крови

Прожив чуть менее семидесяти лет и повидав разное и всякое на этом свете, Ефрем Ушаков даже подумать не мог, что может превратиться в шизофреника, параноика или, не дай-то бог, в клиента психиатрической больницы, однако после грозовой ночи, которая намертво впаялась в его голову, он время от времени ловил себя на том, что его взгляд застывает порой на том самом окне, в котором ему три раза являлся окровавленный Рублевский Спас, и ничего не мог с собой поделать. Словно вновь страшился увидеть явление, и это предчувствие не обмануло его.

Видение явилось в тот же сумеречный час, что и в прошлый раз, и совершенно лишенный каких-либо сил от одного лишь осознания того, что грызущее предчувствие не обмануло его и видение — это будет являться ему до конца жизни, Ефрем Лукич тяжело опустился на стоявший у дальней стены стул и молча, распахнув глаза, смотрел на витавший в проеме окна и в то же время почти осязаемый лик Вседержителя, на котором засохли кровяные потеки.

Уже окончательно оглушенный увиденным, почти уничтоженный и в то же время окончательно поверивший в свое сумасшествие, он попытался было прочитать «Отче наш», однако из его нутра только вырывался горловой хрип, да и рука повисла тяжелой плетью, не в силах согнуться в локтевом суставе, чтобы перекреститься. Единственное, что он смог, так это попросить Господа, чтобы тот не лишал его разума.

Как и в прошлый раз, «Спас» заслонил собой почти все окно, и Ушаков пожирал глазами божественное творение Андрея Рублева, которое невозможно было бы отличить от истинного Рублевского Спаса, если бы не засохшая на его лике кровь.

«А почему — истинного?» — неожиданно полоснуло в его мозгах.

— Может, это и есть тот самый «Спас», сотворенный Рублевым и некогда являвшийся его отцу.

От этой мысли Ефрема бросило в жар, он шевельнул кистью безвольно повисшей руки и с великим трудом, но все-таки смог перекреститься.

Почувствовал, как оживают одеревеневшие губы и, поспешая, страшась, что его может что-то остановить, свистящей скороговоркой прочитал «Отче наш», после чего, уже немного успокоенный, он впервые смог более осознанно смотреть на лик Спасителя, пытаясь найти в нем хотя бы ничтожное отличие от творения Рублева. Однако это был все-таки АНДРЕЙ РУБЛЕВ, и он вновь почувствовал, как все его нутро начинает забивать почти животный страх.

Господи, неужто возможно подобное?

Всматриваясь в окровавленный лик Спасителя, он нашарил в кармане мобильный телефон, с которым не расставался теперь даже ночью, трясущейся рукой вытащил из «памяти» номер Овечкина.

— Степаныч, ты не мог бы сейчас подойти ко мне?

— Что, опять «Спас»? — догадался Овечкин. — Рублев?

— Рублев…

Глава 16

Отпевали Державина в церкви Ризоположения на Шаболовке. Злата стояла в изголовье гроба и, отрешенно вслушиваясь в слова молитвы, которую читал священник, словно завороженная смотрела на лицо человека, который был ее отцом и которого, несмотря ни на что, продолжала любить мама и столь же яростно ненавидела тетка. Во всем этом была какая-то загадка, уходящая корнями в далекие семидесятые годы, какая-то изначальная первопричина, скрытая за семью печатями, однако Злата менее всего думала сейчас об этом. Всматриваясь в заострившееся лицо покойного, которое даже после смерти продолжало нести на себе печать внутренней интеллигентности и благородства, она искала и свои собственные черты.

Поседевшая, но все еще густая грива слегка волнистых волос, высокий лоб, красивый овал лица… Все еще густые, как говорили когда-то, соболиные брови… Губы «бантиком», которые не смогла съесть даже смерть, и аристократический тонкий нос, который не смогли изуродовать даже комочки белой ваты, воткнутые в ноздри.

Всматриваясь в это лицо, Злата вдруг поймала себя на том, что, пожалуй, впервые за все это время стала проникаться какой-то внутренней гордостью за свою причастность к человеку, который как бы сдвигал на второй план другого, очень любимого ею человека, который растил ее с пеленок и которого она называла и продолжает называть своим отцом. И испугалась этого чувства, посчитав его предательством.

Глубоко вдохнув насыщенный запахом ладана воздух церкви, она прислушалась к словам священника, который, закончив читать молитву, уже произносил какие-то очень доступные и в то же время очень важные слова о том, что каждому будет отмерено не только по мере веры его, но и по тому, что он оставил после себя на земле, как прожил отпущенную ему земную жизнь.

— Господи! — шептала Злата. — Прости отцу моему все его грехи и прегрешения, прими его в Царство небесное, а мы с мамой будем молиться за него на земле.

И снова поймала себя на том, что уже вслух называет ушедшего от них человека отцом, однако на этот раз ее обостренное восприятие, вызванное раздвоенностью чувств, уже не откликнулось прежним протестом.

Отец! Господи милостивый!