Спас на крови

— Вроде того, — держа руку на сердце, признался Пенкин, но это было всего лишь малой толикой правды. Все эти дни, с того самого момента, когда в его голове окончательно созрел план досрочного выхода за ворота колонии, все это время он находился то ли в полупаническом, то ли в полустрессовом состоянии, когда порой казалось, что останавливается сердце, а затылок разорвется от головной боли, и сейчас, когда его вызвал телефонным звонком подполковник Кошельков, он окончательно осознал, что если вдруг сорвется его выход на УДО, то он…

О дальнейшем он старался не думать.

— Ладно, хрен старый, отдохни малек, — посочувствовал ему дежурный, замедляя шаг, и добавил напутственно: — Не забудь отходную закатить, а то знаем мы вашего брата… Объявили на УДО — и поминай как звали.

Понемногу унималась дрожь, вроде бы успокаивалось сердце, и, уже чувствуя, что он начинает оживать понемногу, Пенкин снисходительно улыбнулся на бубнеж дежурного. Мол, за мной не постоит, отпразднуем как положено.

Когда немного отпустило сердце, они тронулись дальше, и, уже стоя перед дверью кабинета начальника оперчасти, он почувствовал, что его вновь пробивает дрожь, и до боли закусил губу.

Осторожный стук в дверь, и Пенкин с трудом переступил порог.

В кабинете Кошелькова, кроме него самого, привалившись спиной к простенку между окнами, которые выходили на лагерный плац, стоял какой-то хмырь в штатском, сравнительно молодой, и Пенкин, неожиданно осознав, что так и не сбылись его надежды на условно-досрочное освобождение, вдруг почувствовал, как осаживается сердце, и он с трудом проглотил подступивший к горлу комок.

— Осужденный Пенкин, статья…

Однако хозяин кабинета, свинтив Пенкина пронзительным взглядом, кивнул головой на стул, что, видимо, означало приглашение для какого-то разговора, но тот продолжал стоять у порога, на шаг от двери, не в силах сдвинуться с места.

— Зиновий Давыдович!.. — протянул Кошельков, с удивлением разглядывая вроде бы и того Зяму, который бухнулся ему в ноги неделю назад, прося и требуя одновременно аудиенции с полковником ФСБ Бусуриным, и в то же время совершенно другого человека. Перед ним стоял не просто исхудавший старик, которому и жить-то осталось не более месяца, а человек, которого все эти дни сжирала почти несбыточная мечта на освобождение, и которая оборвалась сразу же, как только он переступил этот порог.

— Да, конечно… спасибо, — каким-то механическим голосом отозвался Пенкин и, с трудом сдвинувшись с места, присел на краешек стула.

Начиная догадываться, что могло произойти с этим мужиком за прошедшую неделю и что сдвинулось в его психике, Кошельков метнул в сторону Стогова только тому понятный взгляд и удовлетворенно мотнул головой. Выходит, он не ошибся в Зяме. Смог-таки прочувствовать внутренне состояние зэка, когда тот уже не может более топтать зону и готов подписаться на все что угодно, лишь бы выйти через контрольно-пропускной пункт со справкой об освобождении.

Это был момент истины.

Прочувствовал это и Стогов, исподволь присматривающийся к Зяме, который всего лишь четыре года назад был едва ли не королем московских контрабандистов. Оторвавшись спиной от простенка, он обошел стол и сел напротив Пенкина.

Наблюдая за ним из окна второго этажа, он уже смог составить о нем свое личное мнение, и теперь, чтобы хоть как-то расслабить мужика и навязать доверительный тон предстоящего разговора, произнес негромко:

— Зиновий Давыдович?

— Да! Так точно! — дернулся в его сторону Пенкин, в глазах которого, казалось бы, навсегда застыла собачья тоска по несбывшейся надежде. — Осужденный Пенкин, статья…

— Да знаю, знаю, — движением руки остановил его Стогов. — «Контрабанда», часть вторая. Но я хотел бы поговорить с вами не о ваших старых грехах, хотя и о них тоже.

На лице Пенкина дернулся лицевой нерв, что-то более человеческое отразилось в его глазах, и он почти выдавил из себя:

— Так вы…

— Слушай, Зиновий, — хохотнул Кошельков, — я все-таки думал, что ты более сообразительный мужик. И известие о своем УДО встретишь с более веселой мордой.

«УДО… веселая морда…»

До Пенкина наконец-то стал доходить весь смысл этих слов, и он вдруг почувствовал, как сначала остановилось, а потом бабахнуло сердце. Тяжелым звоном ударило по ушам, в глазах поплыли очертания комнаты, и до него, словно в вязком тумане, долетели последние слова Кошелькова:

— Капитан ФСБ Стогов. Прошу любить и жаловать. — И уже поднимаясь из-за стола: — Ну что, Зиновий Давыдович, врубился наконец? Вот и хорошо. Оставляю вас одних.

Вздрогнув от звука хлопнувшей двери и все еще не до конца веря в услышанное, Пенкин по-собачьи преданно всматривался в лицо сидевшего перед ним блондина.

— Так вы… что?..

— Капитан Стогов. Андрей Михайлович. Ваш куратор. А теперь давайте поговорим о предстоящей работе и кое-каких деталях после вашего выхода на свободу…

* * *