Созерцатель

О, железная дорога, все эти блестящие рельсы, смоляные шпалы, покрытые рыжей пылью вагоны, тяжело вздыхающие тепловозы, басовитые гудки, горький торфяной дым… Когда я стою на платформе, встречаю кого-то или провожаю, или сам уезжаю — меня наполняет необъяснимое волнение, может быть, даже голод или ностальгия по тем городам, селам, полям, горам, лесам, рекам, которые я не видел и, скорей всего, никогда уже не увижу.

Вот и сейчас, когда на меня дохнуло дорожным запахом, я встал столбом и замер. В мои артерии ворвался тревожно-сладкий дух неведомых дорог. Как в детстве, когда наша семья занимала купе, отец сильными руками забрасывал меня на верхнюю полку, поезд мчался сквозь жаркое лето, в открытое окно упругими порывами влетал теплый ветер, наполняя крохотное купе духмяными запахами полыни, мазута, торфяного дыма. А когда поезд грохотал по металлическим конструкциям моста, и под нами блестела под солнцем зеленоватая река — к нам залетали запахи тины, рыбы, водной свежести.

Всё это нахлынуло на меня и сильно повлекло в дорогу. Весь погруженный в густые дорожные мысли, садился я в сонный поезд и с нетерпением ждал, когда за окном мягко покачнется серый асфальт перрона и станет плавно улетать вправо. Оживут невидимые колеса и застучат по стыкам сверкающих рельсовых струн, с каждой минутой всё чаще и громче. И сердце радостно откликнется ритмичным волнением, в котором смешаются голод, страх, тоска и детская радость непременного ожидания чуда.

После этого любое место, куда бы ты ни приехал, кажется волшебным, особенно если это город, в который так стремился попасть, особенно если это Питер! Вот площадь, автобусы, автомобили, отсюда разбегаются в разные стороны таинственные улочки. И пусть это поздняя ночь или предрассветное раннее утро, но ты всей душой принимаешь это незнакомое место и готов наивно восхищаться абсолютно всем.

Конечно, Питер мне почти незнаком, и никого из близких тут нет, но под черным небом, над серым асфальтом, за темными глыбами стен — мне представлялись вычурные фасады дворцов, бурные потоки проспектов, свинцовая рябь холодной речной воды, громады соборов и простор площадей. Мои ноги несли меня вперед, сквозь темень и вспышки фонарей, по лужам, в которых отражались тающие звезды. Я так спешил увидеть неведомый город, так бежал, что не заметил во тьме яму. Вокруг всё разом перевернулось, и мокрая густота облепила мои ноги, потом руки, потом лицо.

Кое-как на четвереньках выбрался из ямы и захромал дальше. Вокруг не стало ни огней, ни людей, ни машин, ни одного светящегося окна. Из моей гортани вырвался хрип, и вдруг четко осознал: я попал в беду, совсем один и некому мне не помочь. Ну куда я теперь, такой грязный, мокрый! Кому я тут нужен в чужом городе, где меня никто не ждет? И кому я тащу эти елисеевские подарки, все время прижимая их к хрипящей груди?

Господи, вскричал я сипло, почему Ты оставил меня в этой беде! Ты видишь, снова я влип в плохую историю. Помоги мне! Я вслушивался в ночную тишину, оглядывался вокруг, но так ничего и никого не увидел. И только холод сквозь мокрую одежду, облепившую мое тело, проникал все глубже и глубже, и только тьма окрест…

Почему-то вспомнилась популярная в 70-х годах американская рок-группа «Three Dog Night» («Ночь трех собак»). Её назвали в честь аборигенов Австралии, которые в холодные ночи укладывали рядом с собой двух собак, а если трех — значит, ночь была очень холодной.

Покрепче прижмитесь ко мне, мои лохматые, верные, злобные псы! Эта ночь самая холодная в моей жизни. Вы же видите, люди ушли от меня, Бог отвернулся от моих грехов и только вы — дикие, вечно голодные, клыкастые звери — согреваете мое ледяное тело, сохраняя мне жизнь.

Но вот блеснул фонарь. Наверное, где-то здесь недалеко должен быть Невский проспект, и уж если я попал сюда, то мне обязательно нужно пройтись по нему, хотя бы немного, хотя бы до первого милиционера, который, наверняка, сразу же схватит меня и запрет в какой-нибудь обезьянник с черными прутьями решетки и огромным висячим замком.

Вокруг фонаря поблескивали дрожащие листья березы, светлела какая-то дорога, зовущая вдаль. Вот трансформаторная будка на высоком дощатом настиле и фанерная табличка, на ней какой-то юморист написал: «Не влезай! Убьют!» Ладно, думаю, хоть и очень хочется, но, пожалуй, сегодня я сюда не влезу, чтобы суровые энергетические дяди не убили. Наконец, дорога привела меня к дому, я обошел его и разыскал распахнутую дверь. Обрадовался и, не помня себя, устремился внутрь, в домашние запахи, тепло и покой. Мой серый от засохшей грязи палец вдавил кнопку звонка, там за дверью раздались шаги. Какие же тут в Питере отзывчивые люди! Ночью открыть дверь незнакомцу… В Москве никто и не подумает, чтобы ночью, чтобы открыть дверь — да хоть криком ори. А петербуржцы народ интеллигентный, блокаду пережили, поэтому не разучились помогать человеку, попавшему в беду. Наконец, щелкнул замок, дверь отворилась и меня ослепил желтоватый свет лампочки.