Советский Пушкин

Что мне до них? Теперь в глуши
Безмолвно жизнь моя несется;
Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души;
Нечисто в них воображенье:
Не понимает нас оно,
И, признак бога, вдохновенье
Для них и чуждо, и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный им, и стих,
Я так и вспыхну, сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?

(«Разговор книгопродавца с поэтом».)

В минуты подавленности Пушкин от размышлений о судьбе людей, напрасно стремящихся к счастью, переходил к пессимистическому взгляду на самих людей, которые были далеко не такими, какими их хотел бы видеть Пушкин:

На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник…

(«Так море, древний душегубец…»)

Пушкин настолько привык к враждебному отношению людей, к тому, что мир на доверчивые движения его души отвечает грубым и бесцеремонным окриком, что когда он ко дню своей свадьбы получил анонимное доброжелательное письмо, то в своем ответном отклике не мог избежать выражений удивления:

К доброжелательству досель я не привык —
И странен мне его приветливый язык.

(«Ответ анониму».)

Пушкин то печалился, то сердился. Он пробовал смириться, пробовал найти гармоническое разрешение осадивших его сложных и болезненных противоречий:

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись;
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило!

Пушкин старался, не помня зла, быть благодарным жизни за ее добро. Черты, которые он внес в характеристику образа Ленского, в какой-то степени были свойственны и самому поэту. И он иногда хотел подойти к жизни по правилу:

Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен ‘и тьмы приход,

Встречая одну из лицейских годовщин, провозглашает же Пушкин:

Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? О други, угадайте…
Ура, наш царь! так выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

(«19 октября».)

Пушкин не терял различия между добром и злом, он не вторил панглосовской мудрости, считавшей каждое проявление зла только ступенью к лучшему. Представление об истинной цене Александра I он сохраняет и в час душевного размягчения, но он готов его простить за его славу, за его положительные достоинства, как он готов простить всех, причинивших ему зло. Но простить нельзя, прощение не разрешает противоречия, в котором страдательной стороной был именно он, поэт. Пушкин готов был простить, но изменить свою природу он не мог; он не мог перестать быть гением, перестать стремиться к счастью, независимости и сохранению своего человеческого достоинства, а люди, господствовавшие над жизнью, не могли простить ему его идеалов. Холопы хотели и из него сделать холопа, — это не удавалось, холопы окружали свободного гения враждой и травлей. Пушкин все более чувствовал себя одиноким и затравленным, подобно Барклаю де Толли из стихотворения «Полководец»:

О, вождь несчастливый!..
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал…