Советский Пушкин

Как это часто бывает в поэзии у Пушкина, он свое личное переживание объективирует в образ, живущий независимо от его индивидуальных переживаний. Однако, поэт не в силах удержать обуревающих его скорбных чувств, он изливает их в прямой сентенции, в прямом нравоучении:

О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и умиленье.

Под конец жизни Пушкин чувствовал себя одиноким, отщепенцем. Одиночество было ему тяжело, потому что оно было результатом не мизантропии, не пессимизма, не субъективистского взгляда на мир. Поэт сравнивал себя с эхом, откликающимся на всякий звук вселенной, на всякий людской голос, но которое само не имеет отзыва. Отщепенство Пушкина было результатом враждебного или в лучшем случае равнодушного отношения к нему действительности. Деятельная, доброжелательная, общительная и оптимистическая натура поэта толкала его во все сферы жизни. Овсянико-Куликовский, не очень разбиравшийся в смысле пушкинского творчества и даже в его эстетической ценности, дал, однако, довольно близкую к истине психологическую характеристику «неугомонности» поэта:

«Живой, как ртуть, — писал он, — впечатлительный и горячий, как истый „сын юга“, точно он в самом деле родился „под небом Африки своей“, Пушкин „торопился“ не только „жить и чувствовать“, но и действовать… Он действовал слишком прытко, точно какой-то бес дразнил и манил его — браться за все и во все вмешиваться, — от придворных интриг до журнальных дрязг. В начале 20-х годов ему ужасно хочется быть „заговорщиком“, и тайны декабристов не дают ему спать. В Кишиневе и в Одессе он будирует, ссорится с начальством, дерется на дуэли, ведет светскую, рассеянную жизнь. Живо интересует его и цыганский табор и восстание греков. В Михайловском он томится от „бездействия“, пишет ненужные прошения и чудные письма, брызжущие умом и заразительной жизнерадостностью. В 1826.году ведет „хитрую политику“ с Николаем Павловичем. В Петербурге впутывается в великосветские интриги, ссорится с министрами, затевает журнал и газету, полемизирует с Булгариным и др., вступает в компромисс с Гречем, будирует, шалит. Он и поэт, и историк, и критик, и публицист. Не может держать язык за зубами и пишет то гимны, то эпиграммы».

В ряду наших великих писателей едва ли найдется другой столь «беспокойный» человек, как Пушкин, разве только Лермонтов. Но у Лермонтова эта сторона соединялась с задатками «трибуна», с способностью к пламенному негодованию и протесту. Пушкин был «беспокойный» и неугомонный человек просто потому, что, одаренный натурою не по-русски живой, он был решительно неспособен сидеть сложа руки. В нем не было ничего «обломовского»…

В психологический набросок Овсянико-Куликовского необходимо внести одну существенную поправку. «Натура» Пушкина была не «африканскою» или какой-либо иною, а типично русскою. Не все русские люди были Обломовыми. Трезвость, ясность, отсутствие мистицизма и национальной нетерпимости, расторопность, живость, инициативность, любознательность, широта кругозора — все эти черту, свойственные Пушкину, являются как раз чертами русского национального типа, но активную, деятельную сторону пушкинского гения Овсянико-Куликовский уловил верно.

Один из пушкинских плакатов

Поэт принадлежал всем народам Советского Союза