Сороковник. Книга 4

— Да что ты глупости говоришь? Даже не бери в голову. Бабника он из себя разыгрывал, понятное дело, но больше для того, чтобы, как мне кажется, не приставали. Элли…

У неё на глазах слёзы.

— Он всё-таки живой мужчина… Скажи лучше сразу, если у него кто-то есть, я пойму.

Вроде бы и не время о таких вещах говорить. Но я не могу я просто отмахнуться или цыкнуть.

— Послушай, — говорю серьёзно. — Хоть я тут и жила всего несколько дней — даже следов какой-то иной женщины не видела. Будь у него кто-то ещё, я бы заметила. А у него тут, — повожу рукой вокруг, — всё только под его личные вкусы заточено, под единственного хозяина, холостяка…

Не давая опомниться, тащу её через малую гостиную, прямо на парадную лестницу, вниз, на кухню, отмечая мимолётом шелковистость прикосновения к отполированным перилам, покалывание ковровой дорожки на ступеньках, холодок мраморного пола… Чудесный запах вожделенного кофе… будто кто-то прочёл мои мысли и торопится угодить. Случайно или нет, но по дороге в кухню мы никого не встречаем. И только в самом храме сковород и поварёшек я вижу одинокого, изрядно осунувшегося и похудевшего Константина. Вздыхая, он снимает с плиты закипевшую джезву. Предусмотрительно выждав, пока он, помешав серебряной ложечкой, разольёт содержимое по двум чашкам, тактично интересуюсь:

— Вы вроде бы не в компании, Константин… Не уступите и мне чашечку?

Не дрогнув — что значит профессиональная выдержка! — дворецкий уточняет:

— Сливки? Сахар? Зато вы, как я вижу, не одна, госпожа Ива…

— Не одна и ненадолго, — тороплюсь уточнить. — Константин, бога ради, извините, не хотела вас беспокоить, но без этого мне сейчас просто не обойтись…

Кофе обжигает. Горчит. Падает в желудок раскалённым комом.

— Восхитительно! — Подвигаю вторую чашку Элли. — Пробуй сейчас же! — И вижу на её лице отображение собственных эмоций. Впрочем, усиленных многократно: я-то лишь слегка соскучилась по вкусовым ощущениям, а она столько лет сидела на голодном пайке!

Дворецкий поспешно подставляет сахарницу, но лишь по тому, как подрагивает его рука, добавляющая сливки в мою чашку, можно определить степень его душевного потрясения.

— Госпожа Ива, — вдруг не выдерживает он. — А я-то надеялся… Неужели вы всё-таки умерли? И, стало быть, господин Николас то… тоже?

— Дружище, — я торопливо отхлёбываю новый глоток. — Разве вы не помните, что он сказал перед отъездом? Всегда держите наготове обед, а заодно и завтрак, и ужин, рано или поздно всё это будет востребовано. — Колеблюсь. — Пусть не завтра и не послезавтра… Но обещаю: он вернётся, и не один. А с супругой, вот с этой самой прекрасной девушкой.

Элизабет вдруг так и заливается краской, а я кое-что вспоминаю.

— Да, вот что, Константин. Наверняка к вам заглядывал Антуан, знаете такого? — Дворецкий ошеломлённо кивает. — Передайте ему лично от меня, что он здорово попал, и когда господин Николас вернётся, пусть первое время держится от него подальше. Целее будет. Все, дружище… Вы нас спасли. Спасибо.

И мне даже удаётся чмокнуть его в гладковыбритую щёку.

— Я… могу для вас сделать что-нибудь ещё, госпожа Ива? — Украдкой он пытается коснуться моей руки, и ему это удаётся. В ореховых глазах вспыхивают радость и надежда.

— Можете, — говорю серьёзно. — Выкиньте из головы все мысли о нашей гибели. Мы живы. Живы.

Часики на моей груди отзванивают предпоследнюю четверть часа. Но сердце уже не замирает, как прежде. Я уже больше, чем на полпути к успеху. Я на нужной волне.

— Вот что, Константин. Хотите нам помочь — обеспечьте пять минут полного покоя. Чтобы сюда абсолютно никто не заглядывал. И если нас здесь скоро не окажется — считайте это хорошим знаком. Значит, скоро Николас вернётся. Всё, идите и не поминайте лихом.

За ним ещё не успевает закрыться дверь, а я подвигаю ближе стулья, так, чтобы мы с Элизабет смогли усесться рядом.

— Сейчас, — говорю твёрдо. — Сейчас всё будет по-настоящему и окончательно. Потерпи.

Её глаза полны обожания — и веры, а мне только этого и надо. Чтобы в меня верили. Это куда сильнее прессинга последних минут.

— Ты была в Тардисбурге? — спрашиваю, прикрыв глаза.

— Да… когда-то.

— Хорошо его помнишь?

— Не очень. Разве что — площадь, центр…

— Вот и вспоминай. Ратушу, улицы, расходящиеся лучами… или паутиной, как тебе удобнее представлять, цветочниц на углах, художников с мольбертами, голубей, зонтики уличных кафе, цветные мостовые, вымощенные мозаичной плиткой… Помнишь?

— Дома, почтенные, как пожилые джентльмены, — подхватывает Эмили, — редкие извозчики с прогулочными каретами, посыльные из магазинов, фонари на тонких высоких ногах, с такими… такими интересными коваными загогулинами, словно застывшими лентами серпантина…