Сообщение

Подросток жил в лимоновском раю.
Под крики «Разговорчики в строю!»
он на вокзал, где тепловозы выли
по-вдовьи, заходил, как в божий храм,
заказывая печень и сто грамм
молдавского. В Москве стояли в силе

партийцы-земляки, и городу везло
(ах, чертов Skype, дешевка, блин! Алло!),
там строили микрорайон «Десница»,
клуб юных химиков, и монумент Чуме.
Наперсток матери. Гладь. Крестик. Макраме.
Ночь. Наволочка. Почему-то снится

тяжелый шмель на мальве, хоботок
и танковое тельце. Водосток
(из Пастернака) знай шумит, не чая
былых дождей. Что жизнь: огонь и жесть.
Что смерть: в ней, вероятно, что-то есть.
И сущий улыбался, отвечая

на плач ночной: «Спи, умник, не горюй.
Вот рифма строгая, вот шелест черных струй
грозы ночной. И это все – свобода».
«О нет, – шептал юнец, – убога, коротка.
Хочу в Америку, где реки молока
и неразбавленного мёда».

«Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан…»

Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан,
отлетевшими братьями не уличен,
заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,
над потухшим сентябрьским ручьем.

Суетливо спешит, путешественник пылкий,
хоть дорога и недалека,
столько раз избежавший юннатской морилки,
и правилки, и даже сачка.

Сладко пахнет опятами, и по прогнозу
(у туриста в транзисторе) завтра с утра
подморозит. А бабочка думает: грозы?
Наводнение? Или жара?

Так и мы поумнели под старость – чего там! —
и освоили суть ремесла
сообщать о гармонии низким полетом,
неуверенным взмахом крыла.

Но простушка-душа, дожидаясь в передней,
обмирает – и этого не
передать никому, никогда, ни на средней,
ни на ультракороткой волне.

«…тем летом, потеряв работу, я…»