Сообщение

Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный
апрельский морок! Бодрствуя над бездной,
печалясь, мудрствуя – что я тебе солгу,
когда на итальянское надгробье
вдруг в ужасе уставлюсь исподлобья,
где муж с женой – как птицы на снегу,
когда светило, мнившееся вечным,
вдруг вспыхивает в приступе сердечном,
чтоб вскоре без особого следа
угаснуть? Ну, прости. Какие счеты!
И снова ты смеешься без охоты
и шепчешь мне: теперь иль никогда.

Простишь меня, глупца и ротозея?
Дашь выбежать без шапки из музея,
где обнаженный гипсовый Давид
стоит, огромен, к нам вполоборота,
глядит на облака (ну что ты? что ты?)
и легкий рот презрительно кривит?
Долга, долга, не бойся. Битый камень
то переулками, то тупиками
лежит, а с неба льется веский свет.
И что мне вспомнится дорогой дальней?
Здесь храм стоял, сменившийся купальней,
и снова храм, зато купальни – нет.

Льном и олифой, гордостью и горем —
все повторится. Что ты. Мы не спорим,
в конце концов, мы оба не правы.
И вновь художник, в будущее выслан,
преображает кистью углекислой
сырой пейзаж седеющей Москвы,
где голуби скандалят с воробьями
по площадям, где в безвоздушной яме
парит Державин, скорбью обуян,
и беженец-таджик, встающий рано,
на паперти Косьмы и Дамиана
листает свой засаленный Коран.

Названия нет

«То ли женой неверною, то ли ослепшей лошадью вороной…»

То ли женой неверною, то ли ослепшей лошадью вороной
вкрадчиво, словно декабрьский закат над Петроградскою
стороной,
надвигается высокомерная эра, где пурпур не пристает
к холсту,

где в булыжном гробу, тяжесть небесной сферы
на формулы раскроя,
скалит зубы девственник Ньютон с апельсином грубым
во рту —
яблоко ему не по чину, ведь он – не Ева, и тем более —
не змея.

Путаясь в именах, хромая, прошу прощения у тебя,
выпуклый мой Кранах.
Уж кому, а тебе не выпало разливать самогон крестьянский
на похоронах
просвещения, – а тупому мне, погляди, за отсутствующею
радугой

открывается в неунывающих облаках, расстилающихся
над Ладогой,
золотая трещина, и чудятся преданные конвенту, природе,
братству, семье
мясники и галантерейщики с чучелом обезглавленного
Лавуазье,

и тогда я пытаюсь залить в клепсидру воды, – чтобы,
дыша, текла
вниз, равномерно смачивая поверхность пускай
не хрусталя – стекла,
но какой-то нелепый, плешивый леший добавляет в нее
сульфат

кальция или магния, то есть накипь, чтобы мутнела,
и невпопад
все минувшее (как ты сейчас? успокойся, ау! погоди!
не молчи! алло!)
перекипело, в осадок выпало, просияло, всхлипнуло —
и прошло.

«Если эра надменных слов типа «призвание» и «эпоха…»