Сообщение

Вьется туча – что конь карфагенских кровей.
В предвечерней калине трещит соловей,
беззаботно твердя: «все едино»,
и земля – только дымный, нетопленный дом,
где с начала времен меж грехом и стыдом
не найти золотой середины.
Светлячков дети ловят, в коробку кладут.
Гаснет жук, а костер не залит, не задут.
Льется пламя из лунного глаза.
И вступает апостол в сгоревший костёл,
словно молча ложится к хирургу на стол,
поглотать веселящего газа.

Но витийствовать – стыд, а предчувствовать – грех;
так, почти ничего не умея,
мертвый мальчик, грызущий мускатный орех,
в черно-сахарном пепле Помпеи
то ли в радости скалится, то ли в тоске,
перетлевшая лира в бескровной руке
(ты ведь веруешь в истину эту?

ты гуляешь развалинами, смеясь?
ты роняешь монетку в фонтанную грязь?
Слезы с потом, как надо поэту —
льешь?) Какие сухие, бессонные сны —
звонок череп олений, а дёсны красны —
на базальтовой снятся подушке?
Раб мой Божий – в ногах недостроенный ко —
рабль, и непролитое молоко —
серой патиной в глиняной кружке.

«После пьянки в смоленской землянке…»

После пьянки в смоленской землянке —
рядовым, а не спецпоселенцем —
Дэзик Кауфман в потертой ушанке
курит «Приму» у входа в Освенцим.
Керосинка. Сгоревшая гренка.
Зарифмованным голосом мглистым
несравненная Анна Горенко
шлет проклятье империалистам.
«Нет, режим у нас все-таки свинский».
«Но и борькин романчик – прескверный».
Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский
«Жигулевское» пьют у цистерны.
И, брезгливо косясь на парашу,
кое-как примостившись у стенки,
тихо кушает пшенную кашу
постаревший подросток Савенко.
Штык надежен, а пуля – дура.
Так и бродим родимым краем,
чтя российскую литературу —
а другой, к сожаленью, не знаем.
А другой, к сожаленью, не смеем.
Так держаться – металлом усталым.
Так бежать – за воздушным ли змеем,
за вечерним ли облаком алым…

«Когда зима, что мироносица…»

Когда зима, что мироносица,
над потемневшею рекою
склонясь, очки на переносице
поправит мертвою рукою,

и зашатается, как пьяница
заблудший по дороге к дому,
и улыбнется, и приглянется
самоубийце молодому —

оглядываясь на заколоченный
очаг, на чаек взлет отчаянный,
чем ты живешь, мой друг отсроченный,
что шепчешь женщине печальной?

То восклицаешь «Что я делаю!»,
то чушь восторженную мелешь —
и вдруг целуешь землю белую,
и вздрагиваешь, и немеешь,

припомнив время обреченное,
несущееся по спирали,
когда носили вдовы черное
и к небу руки простирали

«Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен…»