Сообщение

Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен,
Так беспокойная жизнь затянулась, что и ее говорок усталый
стал неразборчив, сбивчив, словно ссора меж незадачливым
мужем
и удрученной женою. Разрастаются в небесах кристаллы

окаменевшей и океанской. К концу десятого месяца
римского года, когда католики празднуют Рождество
Искупителя, где-то в Заволжье по степным дорогам
носится, бесится
бесприютная вьюга, и за восемь шагов не различишь ничего,

и ничего не захватишь, не увезешь с собою, кроме
замерзших болотных
огоньков, кроме льда, без зазоров покрывающего бесплотные
своды
воображаемой тверди, кроме хрупкой любви. Всякое
слово – отдых
и отдушина. Где-то в метели трудится, то есть молчит,
белобородый

Санта-Клаус, детский, незлой человек, для порядка
похлестывая говорящего
северного оленя, только не знаю, звенит ли под расписной
дугой
серебряный колокольчик, потому что он разбудил бы
зимующих ящериц
и земноводных, да и утомленных елкою сорванцов —
баптистов. Другой

бы на его месте… «Прочитай молитву». «В царство степного
волка
и безрассудной метели возьми меня». Вмерз ли ночной паром
в береговой припай? Снежная моль за окном ищет шерсти
и шелка,
перед тем как растаять, просверкав под уличным фонарем.

«Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой…»

Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой.
Постепенно становится взгляд изменника медленней
и блудливей.
Сократи (и без того скудную) речь до пределов дыхания
полевой
мыши, навзничь лежащей в заиндевелой дачной крапиве,
и подбей итоги, поскуливая, и вышли (только не имейлом,
но авиа —
почтой, в длинном конверте с полосатым бордюром,
надписанном от руки)
безнадежно просроченный налог Всевышнему, равный,
как в Скандинавии,
ста процентам прибыли, и подумай, сколь необязательны
и легки
эти январские облака, честно несущие в девственном чреве
жаркий снежок забвения, утоленья похмельной жажды,
мягкого сна
от полудня и до полуночи, а после – отправь весточку Еве
(впрочем, лучше – Лилит или Юдифи), попросив
об ответе на
адрес сырой лужайки, бедного словаря, творительного
падежа – выложи душу, только не в рифму, и уж тем
более не
говорком забытых Богом степных городков, где твердая
тень его
давно уже не показывалась – ни в церкви, ни на вокзале,
ни во сне
местной юродивой. И не оправдывайся, принося лживую
клятву перед кормилом
Одиссея – не тебя одного с повязкою на глазах
в родниковую ночь увели
где, пузырясь, еще пульсирует время по утомленным могилам
спекшейся и непрозрачной, немилостивой земли.

«Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный…»