Солнце внутри

С одной стороны, мне казалось, что он должен был искать меня сегодня весь день, а с другой – что-то подсказывало, что, будучи тонким психологом, он заранее предвидел мое сегодняшнее состояние и понимал, что меня не стоит тревожить. В отличие от прошедших лет теперь я ни на секунду не сомневался, что никуда Барон просто так не пропадет. Он держал меня крепкой хваткой, и я это позволял. Я был нужен ему не менее, а скорее еще более, чем он был нужен мне. Знал ли он, насколько шатким было его положение в этот самый момент? Вероятно, знал. Даже наверняка. Но, наверное… И это я говорю уже сейчас, оглядываясь назад. Тогда-то я считал, что стал сам себе хозяином. Какую все же самоуверенность мы приобретаем, когда оказываемся на дне… Какое отчаянное бесстрашие. В этом и заключается особенность подобной ситуации. Но по мере всплывания наверх, все это растворяется в уносящих нас течениях…

Зная все это, Барон, наверное, исходил из того, что я, вкусив красивой жизни, уже не смогу ею пренебречь. И что я могу сказать? В итоге он, как всегда, оказался прав.

Захлопнув тогда отельную дверь и вернувшись в заснеженную и ставшую иной и чужой Москву, я мучился еще какое-то время. Я очень даже мучился. Но со временем, этим вечным спутником наших падений и попыток взлета, я стал отходить. Я все меньше вспоминал о Тане, лицо которой становилось размытым, и все больше принимал приглашения на светские вечера. Моя обида на Барона угасала, и разгоралась благодарность. За возможности, за опыт, за приобретенную неординарность…

Я примирился со стеной, на фоне которой происходила так называемая жизнь, и все меньше задавался вопросом о том, что может быть за ней. О том, куда заходит солнце, погружая нас во мрак. Так я и упражнялся в наплевательской борьбе со временем и безамбициозном гедонизме в различных точках света и считал, что весьма в этом преуспел. Барон, с которым мы виделись теперь все чаще и чаще и который стал мне самым близким человеком на свете, был заметно доволен своим учеником. Сейчас стыдно в этом признаваться, но в то лихое время я видел Виртуэллу, наверное, чаще, чем маму. Я практически искоренил в себе тягу к пагубным привязанностям и цвел в своем самодостаточном цинизме. Так я считал.

А потом я встретил Зою.

28

Мы познакомились, когда из меня торчала трубка, что кому-то, вероятно, и может показаться романтичным, но никак не мне. Я терпеть не мог больничный запах и вообще все каким-то образом связанное с менее эстетичными сторонами бытия. Хотя сам факт того, что две самые главные встречи моей жизни произошли именно в больнице, мог бы и смягчить мои взгляды. Но тогда я не знал, что знакомство с этой девушкой перевернет меня с ног на голову и вывернет наизнанку, и брезгливо морщился в мутное окно, пока из меня выкачивали самое драгоценное сырье. Единственное положительное в моем пребывании в этом заведении было то, что я находился не на стороне нуждающихся, а выступал в роли благодетеля, перед которым стоило преклоняться. И то, что я за свою жертвенность получал целых два дня отпуска.

Именно из-за этих преимуществ я и сдавал более-менее регулярно кровь. Мне было совершенно все равно, что с ней потом делали: спасали жизни младенцев или спускали в туалет. И даже если бы появилась возможность узнать, куда она в итоге делась, я предпочел бы оставаться в неведении. Разве приятно ходить по городу и натыкаться на людей, в жилах которых течет часть тебя? Для меня подобное представление было довольно отвратительным, хотя я до конца не понимал почему. Тогда мне казалось, что это каким-то образом затрагивало вопрос уникальности и идентичности. Теперь же я думаю иначе…

Но не будем забегать вперед. Тогда, слякотным весенним днем, я был тем, кем был, и думал только о том, как бы поскорее завершился процесс. Я полусидел-полулежал в неудобном напряженном положении и цеплялся взглядом то за пролетающих за окном ворон, то за пищащие соседние агрегаты, только чтобы ненароком не посмотреть на сгиб своей левой руки, из которой торчал катетер. Тем не менее иногда глаза мои скользили к руке, притягиваемые словно магнитом, и тогда я с холодным ужасом наблюдал за багровой трубкой, тянущейся к аппарату, который расщеплял мою кровь на составные части. Мне казалось, что трубка эта слегка подрагивала и извивалась, как живое продолжение вены, и тогда я начинал потеть и слишком быстро и поверхностно дышать. Со временем я научился справляться с такими приступами паники довольно быстро и незаметно для окружающих. Но в тот раз момент моей слабости был отмечен одной внимательной парой глаз.