Солнце внутри

Корабль тем временем добрался до середины реки и прокладывал свой неспешный путь по центру Парижа, как по музею с монументальными экспонатами. Среди рядов домов я попытался узнать сплошные окна квартиры Барона, но было слишком темно, и я совсем не мог сосредоточить взгляд на таких деталях. Глаза мои бегали от одного берега к другому и зависали только на таких достопримечательностях, как музей Орсе по правую сторону или Лувр по левую.

«Зачем он меня сюда отправил? – подумал я. – Барон же ничего не делает без какого-то замысла».

В то, что мне якобы надо было побыть наедине, я не сильно верил, но искать, как параноику, улики злого умысла тоже не хотелось, и я был рад, когда передо мной поставили еду.

«В конце концов, может, он просто хотел меня вкусно накормить», – решил я и взялся за ложку. Передо мной красовались стакан с красно-зелеными слоями чего-то явно несладкого, корзинка с нарезанным багетом и тарелка с мясообразным нечто не слишком приглядного вида. Но, к счастью, на тот момент я был настолько голоден, что готов был съесть все, что угодно. Включая то, чего не мог распознать. Я взял прохладный стакан и погрузил в него длинную чайную ложку, а когда вынул, на ней аккуратно лежало два слоя, красный и зеленый, и меня на секунду отбросило обратно в «Анжелину» и к временным капсулам, которые с наслаждением поедал Барон. Но мне уже откровенно надоело перегружать свою голову сложными мыслями, и я поторопился отправить ложку в рот, чтобы переключить внимание на телесное и бренное. Консистенция цветного мусса была вполне приятной и таяла на языке, чего нельзя было сказать о самом овощном вкусе.

«Как перемолотый густой суп», – решил я, но безропотно опустошил весь стакан и нацелился ножом на кусок мяса грязноватого цвета. Осторожно, словно он мог ожить, я пырнул его и понял, что имею дело с паштетом.

– Не то ли ты самое пресловутое фуа-гра? – тихо спросил я паштет за неимением иного собеседника.

Как и стоило ожидать, ответа не последовало, но я и без того знал, что намерен сделать. Следующие минут двадцать я был полностью поглощен густо намазанным на багет паштетом и не допускал ни одной мысли, не касающейся пищеварения. Красоты Парижа и музыка плескались вокруг меня спокойными волнами и гладили кожу, не проникая слишком глубоко внутрь и не тревожа меня. Корабль плыл, а вместе с ним по течению плыл и я. Тогда я впервые понял, что такое расслабление, о котором вечно твердили взрослые.

Одновременно с нарисовавшимся на островке собором Парижской Богоматери принесли второе блюдо, которое я так же безропотно уничтожил, как и закуски, даже не вдумываясь, из каких ингредиентов оно состоит. Я чувствовал что-то пюреобразное и что-то хрустящее, сладковатое и острое, вязкое и зернистое. И позволял этому неопознанному сумбуру входить в меня так же, как новому мировоззрению, которое пытался донести до меня Барон. Я был открытым и пустым сосудом. Глубоким, готовым впитывать все что угодно. И чем больше я сбрасывал старое и открывался новому, тем больше эйфории испытывал.

Тем временем корабль доплыл до самой дальней точки маршрута, развернулся и отправился в обратный путь. Внутренне я уже так разошелся в своем наплевательстве на конформизм, что взялся за бокал вина, которое вообще-то не собирался трогать, и приподнял его, как бы чокаясь с собором.

От первого глотка меня отвлекло замешательство у рояля. Какая-то явно подвыпившая дамочка в красном платье выясняла что-то с официантом, пытающимся удержать ее. Пианист перестал играть и без особого любопытства наблюдал за схваткой. Дамочка говорила быстро и так же быстро махала руками, так что понять ее речь мне было сложно. Но я все же уловил, что женщина требовала предоставить ей доступ к инструменту, чтобы она могла порадовать гостей в целом, а свою подругу, у которой был день рождения, в частности. Бедный официант так старался спровадить ее и одновременно не обидеть, что покраснел до ушей.

– Да ладно вам, – крикнул кто-то из зала. – Пусть играет! Будет ужасно, мы сами скажем!

Тут же его поддержало еще несколько голосов. Официант удивленно замер и сдулся.

– Вот видите! – отпихнула его дамочка и прошла к стулу, с которого уже успел встать пианист. – Я на вас еще пожалуюсь! – погрозила она раскрасневшемуся бедняге длинным костлявым пальцем, уселась и начала бодро бить по клавишам.

Вдрызг расстроенный официант быстро стушевался, а пианист отошел с нескрываемой брезгливостью на лице. Встав по другую сторону от моего стола, молодой мужчина плотно скрестил руки на груди и стал смотреть на творческую мадам со смесью ненависти и сожаления. Я выудил из своей памяти верные французские слова и откашлялся:

– А вы красиво играли, – сказал я громко и улыбнулся.