Солнце внутри

Наконец вход на корабль открыли, и очередь стала двигаться. Высунув голову из толпы, я увидел, что заходящие протягивали портье билеты, и несколько заволновался. Поспешно я стал шарить по пакетам в поисках своего, но тут очередь неожиданно быстро поднесла меня ко входу. Я испуганно уставился на скучающего портье во фраке.

– Mon… Je… – заикнулся я, но с перепугу забыл весь французский.

Портье обвел меня высокомерно-недовольным взглядом и уже открыл рот, чтобы выдать что-то явно язвительное, но вдруг его выражение лица молниеносно поменялось. Недовольство сменило трепетное возбуждение, а уставшие глаза округлились.

– Monsieur Adam, c’est vous?[13] – спросил он полушепотом.

– Oui, c’est moi[14], – облегченно отозвался я.

Французский мой стремительно возвращался. Портье засуетился, заспешил по трапу внутрь корабля, схватил проходящего мимо официанта и взволнованно зашептал ему что-то на ухо, то и дело косясь на меня. Официант выразительно поднимал брови и бросал любопытные взгляды в мою сторону, а потом тряхнул волосами, выпрямился и подошел ко мне, лучезарно улыбаясь.

– Добрый вечер, месье, – учтиво склонил он голову. – Разрешите проводить вас к вашему столику.

Уже за спиной я услышал шушуканье за подставленными ко рту ладонями и заметил, что меня это нисколько не тревожило. Легким шагом я следовал за официантом по кораблю-ресторану. Слева и справа от прохода были расставлены столы с белыми скатертями, высокими серебряными подсвечниками и небольшими аранжировками из роз цвета слоновой кости. Стены и крыша корабля состояли сплошь из стекла, так что вечерняя темнота заливалась в само помещение и разбавлялась только незначительно свечами на столах и подвешенными лампами. И как будто этой красоты не было достаточно, прозрачный зал был наполнен ненавязчивой музыкой, которую даже такой неискушенный слушатель, как я, сразу мог определить как живую. И действительно, на носу корабля я увидел площадку с роялем, за которым сидел молодой пианист с напряженным выражением лица, идущим несколько вразрез с расслабленной музыкой, которую он играл. Светлые волосы лежали волнами, а немного более темные усы с бородкой не могли скрыть напряженности уголков рта, и у меня невольно сложилось впечатление, что он глубоко презирает то, что делает.

– Voila, monsieur[15], – указал мне официант на столик в самом носу корабля, находящийся слегка отдельно от всех остальных.

Поблагодарив, я отставил пакеты и сел. Рояль был теперь справа от меня, так что я смотрел на спину пианиста, а передо мной открывался ничем не заслоненный вид на Сену и ее набережные. Я глубоко вдохнул, на секунду прикрыл глаза, а потом осмотрел стол, за которым сидел. Помимо серебряного подсвечника и белых цветов, я теперь заметил громоздящуюся гору из тарелок и приборов. Сперва я подумал, что ко мне должны еще кого-нибудь подсадить, но потом вспомнил, что в приличных местах вроде этого гостей всегда сбивают с толку подобным приемом. В животе промелькнул прекрасно знакомый страх. Полностью искоренить в себе смущение и неуместный стыд всего за один день было все же невозможно. «Хорошо, что тут меня хотя бы никто не видит», – подумал я.

Внезапно голову мою наполнило еле ощутимое кружение, и я понял, что мы отчалили. Без толчков и гудков, чинно и незаметно, как и подобало члену высокого общества. Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Эйфелеву башню, провожающую нас прожекторами, а потом пробежался взглядом по лицам гостей. Все были красивыми той спокойной и богатой, практически самой собой разумеющейся красотой, которую я еще ни разу не видел в Москве. Уже намного позже я осознал разницу между красотой и дотошной ухоженностью, но тогда мне казалось, что я смотрю на полубогов Олимпа.

Они рассматривали меню или проплывающий мимо Париж, женщины самозабвенно поглаживали свои жемчуга, а мужчины вглядывались в публику в поиске знакомых. Разговаривали мало и очень тихо, поэтому ничто не мешало литься беспрерывной легкой музыке.

Отвернувшись, я взялся за меню. К небольшому ужасу, я не разобрал ни одного названия блюд, но бумага была приятно шелковистой, так что я потеребил ее еще какое-то время, а потом отставил подальше, чтобы не расстраиваться лишний раз из-за своей непросвещенности. Сзади вынырнул официант и налил мне, не спрашивая, бокал белого вина и стакан воды.

Движения его были отлаженные и доведенные до автоматизма, и мне было приятно смотреть на льющиеся струи и бутылки, которыми он почти что жонглировал. Стоило ему отойти, как я схватился за стакан воды, чтобы наконец занять себя хоть чем-то и не выглядеть не при деле. Вина я решил не касаться, чтобы не перегнуть случайно палку и не оказаться в какой-нибудь совсем непростительной ситуации. Я сам дивился своей предусмотрительности и не без гордости решил, что это верный признак окончательного взросления.