Солноворот

обрадовавшись, произнес заискивающе Сыромятин. — Ведь подумать только, беда-то у меня какая! Ничего, конечно, странного и нет. Работник я без практики. Мог и обсчитаться. Должны воспитывать. А как со мной поступили? Ревизия — и точка: выбросили на произвол судьбы. Это как называется? Вот и пришел в райком. За своих кадровых должен же он заступиться. Как думаешь? *

— Не знаю, Данил.

— Или не ходить? Вдруг хуже будет?

— Всяко может обернуться. Райком ведь что мать родная: и приголубить может, и ремнем отхлестать, — ответил Щелканов и, не слушая больше Сыромятина, вышел из райкома.

Вначале он хотел идти на телеграф, вызвать тотчас же Краснолудск и попросить дополнительный наряд на удобрения. Но, поразмыслив, повернул к железнодорожному тупику, где все еще разгружали вагоны.

Подойдя к своим трактористам, сказал:

— Становись, ребята, на прикол. И ждите — должны нагрузить. Еще сами поклонятся, предложат….

— Все возможно, — отозвался кладовщик. — Я же не против, только, говорю, бумажку надо.

— Бумажные вы все души, — ответил не без злобы Щелканов, и опять к трактористам: — Скажите им, ребята, как хлеб мы выращиваем? Может, тогда и дойдет до них. давать или не давать Щелканову.

Не говоря больше ни слова, он подошел к жеребцу, вскочил в седло и. не прощаясь, словно собирался еще вернуться, легким.наметом поскакал вдоль железнодорожного полотна.

«Для чего я щиву? — думал Щелканов. — Зачем я бьюсь, ломаю голову из-за каждой тонны удобрения? Было бы вдоволь, кто бы спорить стал. А сколько мне дали азотных? Или того же суперфосфата? Поля-то хвощом задавило. Ужель райкомовцы не видят этого? Ведь видят, а не добиваются в области. Как-то на собрании объявили, что выработку удобрений ныне увеличили в два раза. Да разве это достижение? Надо не в два, а в десять, в пятнадцать раз — и то еще мало! На каждый гектар надо минимум тонну! А кладем?..»

В думах он не заметил, как подъехал к родной деревне.

Остановился у приземистого домика почтового отделения. Бросив повода, Щелканов торопливо вошел туда, присел на табурет к залитому чернилами столу, взял бланк, написал крупно и неуклюже: «Районному компарту.

Снимайте к чертовой бабушке. С сегодняшнего дня я не работаю. Все. Щелканов».

Девушка взяла телеграмму, прочитала и покачала головой.

— Нельзя такое передавать, Петр Егорович.

— Почему нельзя?

— Грубо очень вы…

— Сказано, передавай! — И Щелканов сжал пальцы в кулак.— А то… и за вас возьмусь! На колхозной земле живете, колхозными дровами топитесь, колхозный хлеб… Чтоб сейчас же было передано! На моих глазах…

3

Каким-то особым, шестым чувством Валя угадала, что между Сергеем и ее отцом опять что-то произошло. Раньше, бывало, он подолгу расспрашивал об отце, о том, как тот сговаривал односельчан строить первую электростанцию, как потом они работали, как тянули провода… Старался обо всем узнать как можно подробнее. Теперь же, когда она заводила разговор об отце, Сергей вдруг почему-то умолкал и подсаживался к кроватке сына. Валя недоумевала, ужели опять поспорил с отцом?

Однажды у колодца сыромятинская жена, востроглазая, бойкая на язык, — под стать своей матери Купоросихе,— начала расспрашивать Валю о сыночке: как, мол, растет, часто ли молодая мамаша выносит его на улицу подышать свежим воздухом. Потом заговорила о том, о сем и, будто ненароком, спросила, а бывает ли нынче у них папанька Петр Егорович? И, узнав, что папанька давно не бывал, она процедила сквозь реденькие зубки:

— Не надо бы тестя так-то.— И уже шепотом: — Слыхала ль? Говорят, твой-то за воротник взял да и проводную устроил папанюшень-ке-то твоему из кабинету?

У Вали так и опустились руки, стукнулись пустые ведра о ледяную горку. Хотела что-то ответить, а востроглазой бабенки и след простыл.

В тот день время до обеда тянулось необычно долго. Валя то и дело выглядывала в окно, с нетерпением поджидая мужа, но он, как и всегда, задерживался. Когда он пришел домой, она не показала виду, что чем-то огорчена. Но как только Сергей закончил обед и взялся за папиросы, спросила, еле сдерживая себя от волнения, правду ли говорят, что он вытолкнул отца из кабинета? Дружинин вздохнул: поймет ли она его или опять, как раньше, будет беспричинно упрекать? И, словно собираясь с мыслями, он неторопливо размял кончик папиросы, сунул мундштук в рот и чиркнул спичкой о коробок. И, вдруг вспомнив, что курить в комнате нельзя, тут же притушил папиросу.

— Этого, Валя, не было и быть не могло.— И он рассказал ей все, что произошло.

Прижав руки к груди. Валя молча слушала. Да; он говорит правду — отец действительно не может терпеть, чтобы кто-либо ему перечил. И урвать любит у других — это тоже верно. Его упрекаешь, а он в ответ: «Не для себя — для колхоза стараюсь». Даже при случае гордится этим: вот, мол, как я сумел…

— Так как же быть-то, Сергей? — спросила наконец она упавшим голосом.— Может, и впрямь уйти ему с работы?