Солнечный день

Он ворочался с боку на бок, но сон не приходил. Снотворное принесло лишь отупение да неприятный привкус во рту. Внезапный приступ тошноты поднял к горлу все съеденное вместе с кислым желудочным соком. Биттнер отбросил одеяло, спустил ноги на разостланную перед кроватью шкуру и вскочил. Забегал по комнате, сильно нажимая пальцами, стал массировать больную голову. Этот массаж скорее напоминал истерические удары по голове. Господин Биттнер открыл окно. Тихий, мрачный от затемнения городок Жалов враждебно дохнул холодным ветром. Биттнер высунулся в окно, подставив голову под ледяные порывы. Немного полегчало. Он устремил взгляд на холм над городом, поросший сливовыми деревьями. Гонимые ветром тучи то и дело закрывали луну, которая казалась оледенелой. Игра света и тени вызвала у Биттнера лирические ассоциации.

…Импрессионизм. Биттнер не понимал, как он мог забыть о своем единственном спасении — импрессионизме. Еще почтовым чиновником он хаживал по холмам с этюдником и малевал темперой пейзажики под почтительными взглядами любопытных крестьян. Однажды кто-то сказал ему, что его картинки полны настроения, что это подлинный импрессионизм. Он ухватился за это возвышенно звучащее слово, уже тогда ему хотелось быть исключительным. С тех пор всякий раз, когда он прикасался к холсту, чувствовал себя избранным. Ведь и сам фюрер был художником, а в его величии никто не сомневался. Карьера в гестапо предоставила Герману Биттнеру другие возможности достигнуть величия, и он на время забыл о своих художественных склонностях. И вспомнил о них, когда волна величия фюрера, Германии и его собственного начала опадать. Он вернулся к живописи подобно тому, как самец лягушки за неимением другой партнерши кидается на рыбу. Жалкий суррогат — но комиссар Биттнер отчаянно за него держался. В бессонные ночи поднимался с потного ложа, чтобы рисовать. Принуждал себя, имитировал вдохновение и ждал великого мгновения. Величие не приходило, но Биттнер писал, писал, чтобы потом в ярости растоптать свои творения и швырнуть в огонь. Так, он слышал, поступали другие художники, тоже искавшие славы.

Поняв, что не заснет, Биттнер закрыл окно спальни и перешел в салон, где у него была своя мастерская. Подбросил в угасающий камин несколько березовых поленьев, зябко потер руки и из-за бархатной портьеры вытащил картину «Дождливый день»: унылый пейзаж, озаренный холодной луной, — все это он постоянно видел из окна спальни. Пасмурный день, холм, поросший осенним нагим терновником, на переднем плане часть жаловской улицы. Там, где дорога уходила в поля, виднелись две маленькие фигурки: немецкий офицер, сопровождающий даму и галантно поддерживающий над ней зонтик. Офицера можно было распознать по двум палочкам — ножкам в офицерском галифе. Именно эта контрастная мелкость фигурок должна была выразить величие, обаяние «белокурой бестии», покоряющей завоеванную страну.

Биттнер укрепил холст на мольберте и отошел, ожидая вдохновения. Оно не приходило. Офицерик с дамочкой были все такие же крохотные на фоне грозно-тусклого пейзажа.

Вдохновение так и не пришло, но зазвонил телефон.

Комиссар Биттнер оживился. После полуночи мог звонить только дежурный по гестапо. Вот оно, спасение. Комиссар Биттнер ничему не радовался так, как ночным акциям. Коварный прыжок, удар ночного хищника по ничего не подозревающей жертве. Одна из немногих нордических радостей, которые у него еще оставались.

Биттнер бросился в холл и схватил трубку.

— Господин комиссар, докладываю: звонили из Грахова — деревня в двенадцати километрах к северу. Немецкий солдат застрелил русского партизана. Сообщение поступило из полицейского участка, — говорил голос в аппарате.

Биттнер сразу вспомнил вчерашний случай, когда ему из этой же деревни приволокли слабоумного бродягу и пытались выдать его за партизана.

— Кто звонил? — спросил он, полный дурных предчувствий.

— Ефрейтор Вебер, господин комиссар.

— Gut, — ответил Биттнер и положил трубку.

Охотничий азарт спал. Этот кретин Вебер, конечно, опять устроил какую-нибудь глупость. Застрели он даже красного генерала, Биттнеру такое ни к чему. Биттнеру нужен живой пленник, мыслящее и чувствующее существо, из которого его молодчики могли бы выбить жизнь до самой последней искры. Тогда он хоть на миг насытил бы свое величие. Тело приказал бы сжечь и наконец-то испытал блаженно-мистическое упоение жертвоприношением. Какое удовольствие мог доставить один мертвый русский? С Востока их валили сотни тысяч, угрожая затопить всю Европу и смести маленького жалкого комиссара Биттнера, у которого от боли раскалывалась голова.